поддерживавшее его в жизни, разом рухнуло, рассеялось как призрак, как
бесплотная, пустая мечта. Он умер, когда исчезла последняя надежда его,
когда в одно мгновение разрешилось перед ним самим и вошло в ясное соз-
нание все, чем обманывал он себя и поддерживал всю свою жизнь. Истина
ослепила его своим нестерпимым блеском, и что было ложь, стало ложью и
для него самого. В последний час свой он услышал чудного гения, который
рассказал ему его же самого и осудил его навсегда. С последним звуком,
слетевшим со струн скрипки гениального С-ца, перед ним разрешилась вся
тайна искусства, и гений, вечно юный, могучий и истинный, раздавил его
своею истинностью. Казалось, все, что только в таинственных, неосязаемых
мучениях тяготило его во всю жизнь, все, что до сих пор только грезилось
ему и мучило его только в сновидениях, неощутительно, неуловимо, что хо-
тя сказывалось ему по временам, но от чего он с ужасом бежал, заслонясь
ложью всей своей жизни, все, что предчувствовал он, но чего боялся досе-
ле, - все это вдруг разом засияло перед ним, открылось глазам его, кото-
рые упрямо не хотели признать до сих пор свет за свет, тьму за тьму. Но
истина была невыносима для глаз его, прозревших в первый раз во все, что
было, что есть и в то, что ожидает его; она ослепила и сожгла его разум.
Она ударила в него вдруг неизбежно, как молния. Совершилось вдруг то,
что он ожидал всю жизнь с замиранием и трепетом. Казалось, всю жизнь се-
кира висела над его головой, всю жизнь он ждал каждое мгновение в невы-
разимых мучениях, что она ударит в него, и, наконец, секира ударила!
Удар был смертелен. Он хотел бежать от суда над собою, но бежать было
некуда: последняя надежда исчезла, последняя отговорка пропала. Та, ко-
торой жизнь тяготела над ним столько лет, которая не давала ему жить,
та, со смертию которой, по своему ослепленному верованию, он должен был
вдруг, разом воскреснуть, - умерла. Наконец он был один, его не стесняло
ничто: он был наконец свободен! В последний раз, в судорожном отчаянии,
хотел он судить себя сам, осудить неумолимо и строго, как беспристраст-
ный, бескорыстный судья; но ослабевший смычок его мог только слабо пов-
торить последнюю музыкальную фразу гения... В это мгновение безумие,
сторожившее его уже десять лет, неизбежно поразило его.
мой все еще был в каком-то оцепенении, и долгое время я не могла понять,
что именно случилось со мною. Были мгновения, когда мне казалось, что я
вижу сон, и, помню, мне хотелось, чтобы все случившееся и впрямь обрати-
лось в сон! Засыпая на ночь, я надеялась, что вдруг как-нибудь проснусь
опять в нашей бедной комнате и увижу отца и мать... Но наконец передо
мной прояснело мое положение, и я мало-помалу поняла, что осталась одна
совершенно и живу у чужих людей. Тогда в первый раз почувствовала я, что
я сирота.
ружившему. Сначала мне все казалось странным и чудным, все меня смущало:
и новые лица, и новые обычаи, и комнаты старого княжеского дома - как
теперь вижу, большие, высокие, богатые, но такие угрюмые, мрачные, что,
помню, я серьезно боялась пуститься через какую-нибудь длинную-длинную
залу, в которой, мне казалось, совсем пропаду. Болезнь моя еще не прош-
ла, и впечатления мои были мрачные, тягостные, совершенно под лад этого
торжественно-угрюмого жилища. К тому же какая-то, еще неясная мне самой,
тоска все более и более нарастала в моем маленьком сердце. С недоумением
останавливалась я перед какой-нибудь картиной, зеркалом, камином затей-
ливой работы или статуей, которая как будто нарочно спряталась в глубо-
кую нишу, чтоб оттуда лучше подсмотреть за мной и как-нибудь испугать
меня, останавливалась и потом вдруг забывала, зачем я остановилась, чего
хочу, о чем начала думать, и только когда очнусь, бывало, страх и смяте-
ние нападали на меня и крепко билось мое сердце.
больная, кроме старичка доктора, всего более поразило меня лицо одного
мужчины, уже довольно пожилого, такого серьезного, но такого доброго,
смотревшего на меня с таким глубоким состраданием! Его лицо я полюбила
более всех других. Мне очень захотелось заговорить с ним, но я боялась:
он был с виду всегда очень уныл, говорил отрывисто, мало, и никогда
улыбка не являлась на губах его. Это был сам князь Х-ий,нашедший меня и
пригревший в своем доме. Когда я стала выздоравливать, посещения его
становились реже и реже. Наконец, в последний раз, он принес мне конфе-
тов, какую-то детскую книжку с картинками, поцеловал меня, перекрестил и
просил, чтоб я была веселее. Утешая меня, он прибавил, что скоро у меня
будет подруга, такая же девочка, как и я, его дочь Катя, которая теперь
в Москве. Потом, поговорив что-то с пожилой француженкой, нянькой детей
его, и с ухаживавшей за мной девушкой, он указал им на меня, вышел, и с
тех пор я ровно три недели не видала его. Князь жил в своем доме чрезвы-
чайно уединенно. Бо'льшую половину дома занимала княгиня; она тоже не
видалась с князем иногда по целым неделям. Впоследствии я заметила, что
даже все домашние мало говорили об нем, как будто его и не было в доме.
Все его уважали, и даже, видно было, любили его, а между тем смотрели на
него как на какого-то чудного и странного человека. Казалось, и он сам
понимал, что он очень странен, как-то непохож на других, и потому ста-
рался как можно реже казаться всем на глаза... В свое время мне придется
очень много и гораздо подробнее говорить о нем.
шерстяное платье, с белыми плерезами, на которое я посмотрела с каким-то
унылым недоумением, причесали мне голову и повели с верхних комнат вниз,
в комнаты княгини. Я остановилась как вкопанная, когда меня привели к
ней: никогда я еще не видала кругом себя такого богатства и великолепия.
Но это впечатление было мгновенное, и я побледнела, когда услышала голос
княгини, которая велела подвести меня ближе. Я, и одеваясь, думала, что
готовлюсь на какое-то мучение, хотя бог знает отчего вселилась в меня
подобная мысль. Вообще я вступила в новую жизнь с какою-то странною не-
доверчивостью ко всему меня окружавшему. Но княгиня была со мной очень
приветлива и поцеловала меня. Я взглянула на нее посмелее. Это была та
самая прекрасная дама, которую я видела, когда очнулась после своего
беспамятства. Но я вся дрожала, когда целовала ее руку, и никак не могла
собраться с силами ответить что-нибудь на ее вопросы. Она приказала мне
сесть возле себя на низеньком табурете. Кажется, это место уже предназ-
начено было для меня заранее. Видно было, что княгиня и не желала ничего
более, как привязаться ко мне всею душою, обласкать меня и вполне заме-
нить мне мать. Но я никак не могла понять, что попала в случай, и ничего
не выиграла в ее мнении. Мне дали прекрасную книжку с картинками и при-
казали рассматривать. Сама княгиня писала к кому-то письмо, изредка ос-
тавляла перо и опять со мной заговаривала; но я сбивалась, путалась и
ничего не сказала путного. Одним словом, хотя моя история была очень не-
обыкновенная и в ней бо'льшую часть играла судьба, разные, положим, даже
таинственные пути, и вообще было много интересного, неизъяснимого, даже
чего-то фантастического, но я сама выходила, как будто назло всей этой
мелодраматической обстановке, самым обыкновенным ребенком, запуганным,
как будто забитым и даже глупеньким. Особенно последнее княгине вовсе не
нравилось, и я, кажется, довольно скоро ей совсем надоела, в чем виню
одну себя, разумеется. Часу в третьем начались визиты, и княгиня стала
ко мне вдруг внимательнее и ласковее. На расспросы приезжавших обо мне
она отвечала, что это чрезвычайно интересная история, и потом начинала
рассказывать по-французски. Во время ее рассказов на меня глядели, кача-
ли головами, восклицали. Один молодой человек навел на меня лорнет, один
пахучий седой старичок хотел было поцеловать меня, а я бледнела, красне-
ла и сидела потупив глаза, боясь шевельнуться, дрожа всеми членами.
Сердце ныло и болело во мне. Я уносилась в прошедшее, на наш чердак,
вспоминала отца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспо-
минала о матушке - в глазах моих накипали слезы, мне сдавливало горло и
я так хотела убежать, исчезнуть, остаться одной... Потом, когда кончи-
лись визиты, лицо княгини стало приметно суровее. Она уже смотрела на
меня угрюмее, говорила отрывистее, и в особенности меня пугали ее прон-
зительные черные глаза, иногда целую четверть часа устремленные на меня,
и крепко сжатые тонкие губы. Вечером меня отвели наверх. Я заснула в ли-
хорадке, просыпалась ночью, тоскуя и плача от болезненных сновидений; а
наутро началась та же история, и меня опять повели к княгине. Наконец ей
как будто самой наскучило рассказывать своим гостям мои приключения, а
гостям соболезновать обо мне. К тому же я была такой обыкновенный ребе-
нок, "без всякой наивности", как, помню, выразилась сама княгиня, говоря
глаз на глаз с одной пожилой дамой, которая спросила: "Неужели ей не
скучно со мной?" - и вот, в один вечер, меня увели совсем, с тем чтоб не
приводить уж более. Таким образом кончилось мое фаворитство; впрочем,
мне позволено было ходить везде и всюду, сколько мне было угодно. Я же
не могла сидеть на одном месте от глубокой, болезненной тоски своей и
рада-рада была, когда уйду, наконец, от всех вниз, в большие комнаты.
Помню, что мне очень хотелось разговориться с домашними; но я так боя-
лась рассердить их, что предпочитала оставаться одной. Моим любимым
препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где непримет-
нее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать и
соображать обо всем, что случилось со мною. Но, чудное дело! я как будто
забыла окончание того, что со мною случилось у родителей, и всю эту
ужасную историю. Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты.
Я, правда, все помнила - и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как дос-
тавала ему деньги; но осмыслить, выяснить себе все эти происшествия
как-то не могла... Только тяжеле мне становилось на сердце,и когда я до-
ходила воспоминанием до той минуты, когда молилась возле мертвой матуш-