кулаки, казалось, стискивали тюремные прутья. Но благодать, которую в
состоянии восприять человек, безмерна. Внезапно весь его облик исполнился
восторга и благоговения. Я никогда до того не видывал подобного всплеска
блаженства, но я различал нечто от этого блеска, от этой духовной силы и
дивного видения теперь, в чужой стране, отраженным на грубом, невзрачном
лице Джона Шейда. Как же я радовался, когда бдения, коим я предавался во всю
весну, уготовили мне возможность увидеть его колдовские труды посреди
волшебного сна летней ночи! Я досконально узнал, где и когда смогу я сыскать
лучшую точку для наблюдений за очерками его вдохновения. Издалека находил
его мой бинокль, фокусируясь на разных его рабочих местах: ночью, в
синеватом сиянии верхнего кабинета, где зеркало любезно отражало мне
согбенные плечи и карандаш, которым он копал в ухе (порою обозревая кончик и
даже пробуя его на язык), поутру, -- затаившимся в рябом полумраке кабинета
на втором этаже, где яркий графинчик с вином тихо плыл от картотечного ящика
к конторке и с конторки на книжную полку, чтобы укрыться там при нужде за
Дантовым бюстом, жарким днем -- среди роз схожей с беседкой веранды, сквозь
гирлянды которой я различал клочок клеенки, локоть на ней и по-херувимски
пухлый кулак, подпиравший и морщивший висок. Случайности перспективы и
освещения, назойливость листвы или архитектурных деталей обычно не позволяли
мне явственно видеть его лицо и, может статься, природа устроила так, чтобы
укрыть таинство зачатия от возможного хищника, но временами, когда поэт
вышагивал взад-вперед по своей лужайке или усаживался походя на скамейку
окрай нее, или медлил под своим любимцем гикори, я различал выражение
страстного интереса, с которым он следил за образами, облекавшимися в его
сознании в слова, и я знал, -- что бы ни говорил мой агностический друг в
отрицание этого, -- в такие минуты Господь Наш был с ним.
обитатели дома, он оставался темным с трех сторон, обозримых из трех моих
наблюдательных пунктов, и сама эта тьма говорила мне, что они дома. Их
машина стояла у гаража, но я не верил, чтобы они ушли пешком, потому как
тогда был бы оставлен свет над крыльцом. Последующие размышления и
дедуктивные выкладки убедили меня, что ночь великой нужды, в которую я
решился проверить в чем дело, пришлась на 11 июля -- на дату завершения
Шейдом Песни второй. Ночь стояла душная, темная, бурная. Через кусты я
крался к тылам их дома. Вначале мне показалось, что эта, четвертая, сторона
также темна, -- значит можно поворотить назад, испытав на время странное
облегчение, -- но тут я приметил блеклый квадратик света под окном маленькой
тыльной гостиной, в которой я никогда не бывал. Окно было распахнуто.
Длинноногая лампа с как бы пергаментным абажуром освещала пол комнаты, и в
ней я увидел Сибил и Джона, -- ее сидящей бочком, спиной ко мне на краешке
кушетки, а его -- на подушке рядом с кушеткой, с которой он сгребал в колоду
раскиданные после пасьянса карты. Сибил то зябко подрагивала, то сморкалась,
у Джона было мокрое, в пятнах, лицо. Еще не зная тогда, какого рода писчей
бумагой пользуется мой друг, я невольно подивился, с чего бы это исход
карточной забавы вызвал такие слезы. Пытаясь получше все рассмотреть, я
навалился коленями на гадкую оградку из податливых пластмассовых ящиков и
своротил гулкую крышку с мусорного бачка. Это, конечно, можно было ошибкой
принять за работу ветра, но Сибил ненавидела ветер. Она сразу вспрыгнула со
своего насеста, захлопнула окно и опустила визгливую штору.
озадаченным разумом. Тяжесть где была, там и осталась, задачка же
разрешилась несколько дней спустя, -- было это, скорее всего, в день Св.
Свитина, ибо я нахожу под этой датой в моем дневничке предвосхищающее:
"promnad vespert mid J.S."{1}, перечеркнутое с надсадой, надломившей грифель
посередине строки. Ждав-прождав, когда же дружок мой выйдет ко мне на лужок,
покамест багрец заката не покрылся сумрачным пеплом, я дошел до их передних
дверей, поколебался, оценил мрак и безмолвие и пошел кругом дома. На сей раз
и проблеска не исходило из тыльной гостиной, но в прозаическом, ярком
кухонном свете я различил белеющий край стола и Сибил, сидящую за ним с
выражением такого блаженства, что можно было подумать, будто она сию минуту
сочинила новый рецепт. Дверь стояла приоткрытой, и я, толкнув ее, начал было
какую-то веселую и грациозную фразу, да понял вдруг, что Шейд, сидящий на
другом конце стола, читает нечто, и понял, что это -- часть его поэмы. Оба с
испугом уставились на меня. Непечатное проклятье сорвалось с его губ, он
шлепнул о стол колодой справочных карточек, бывшей в руке его. Позже он
объяснил эту вспышку тем, что принял -- по вине читальных очков --
долгожданного друга за наглеца-торговца, но должен сказать, что я был
шокирован, крайне шокирован, что и позволило мне уже тогда прочесть
отвратительный смысл всего, что за этим последовало. "Что же, садитесь, --
сказала Сибил, -- и выпейте кофе" (великодушие победительницы). Я принял
предложение, желая знать, продолжится ли чтение в моем присутствии. Не
продолжилось. "Я полагал, -- произнес я, обращаясь к другу, -- что вы
выйдете прогуляться со мной." Он извинился тем, что ему как-то не по себе, и
продолжал вычищать чашечку трубки с такою свирепостью, словно это сердце мое
выковыривал он оттуда.
накопившиеся части поэмы, теперь меня вдруг озарило, что с тою же
неуклонностью она заставляла его приглушать, а то и вовсе вымарывать в
беловике все, связанное с величественной темой Земблы, о которой я продолжал
толковать ему, веруя в простоте, -- поскольку мало что знал о его
разрастающемся творении, -- что она-то и станет основой, самой яркой из
нитей этого ковра.
доктора Саттона, а на самой верхушке, -- откуда и вечность ее не свернет, --
ультрамодерная вилла профессора Ц., с террасы которой различалось на юге
самое крупное и печальное из троицы соединенных озер, называемых Омега,
Озеро и Зеро (индейские имена, искалеченные первыми поселенцами, склонными к
показной этимологии и пошлым каламбурам). К северу от холма Далвич-роуд
впадала в шоссе, ведущее к университету Вордсмита, которому я уделю здесь
лишь несколько слов, -- отчасти потому, что читатель и сам может получить
какие угодно буклеты с его описаниями, стоит только снестись по почте с
информационным бюро университета, главным же образом потому, что укоротив
эту справку о Вордсмите сравнительно с замечаниями о домах Гольдсворта и
Шейда, я хочу подчеркнуть то обстоятельство, что колледж отстоит от них
значительно дальше, чем сами они один от другого. Здесь -- и вероятно
впервые -- тупая боль расстояния смягчается усилием стиля, а топографическая
идея находит словесное выявление в следовании создающих перспективу
предложений.
увлажненные и промытые жилые кварталы с разновысокими лужками, опадающими по
обе стороны от него, шоссе ветвится, и один побег уклоняется влево, к
Нью-Ваю с его заждавшимся летным полем, другой же тянется к кампусу. Здесь
-- огромные обители безумия, безупречно спланированные общежития, бедламы
джунглевой музыки, грандиозный дворец Ректората, -- крипичные стены, арки,
четырехугольники бархатной зелени и хризопраза; вон Спенсер-хауз и кувшинки
в его пруду; а там Капелла, Новый Лекториум, Библиотека и тюремного вида
строение, вместившее наши классы и кабинеты (и ныне зовущееся Шейд-холлом);
и знаменитая аллея деревьев, все упомянуты Шекспиром; звенит, звенит что-то
вдали, клубится; вон и бирюзовый купол Обсерватории виднеет и блеклые пряди
и перья тучек, и обсталые тополями римские ярусы футбольного поля, пусто
здесь летом, разве юноша с мечтательным взором гоняет на длинной струне по
звенящему кругу моторную модель самолета.
пересадить дерево в стихи целиком, сохранив живящие соки и прохладительную
сень. Многие годы назад Диза, королева нашего короля, более всех деревьев
любившая джакаранду и адиантум, выписала себе в альбом из сборника "Кубок
Гебы", принадлежащего перу Джона Шейда, четверостишие, которое я не могу
здесь не привести (из письма, полученного мною 6 апреля 1959 года с юга
Франции):
к строке 549), бульдозеры пощадили череду этих священных дерев,
высаженных в кампусе в конце так называемой Шекспировой аллеи гениальным
ландшафтным архитектором (Репбургом). Не знаю, существенно это или
нет, но во второй строке наличествует игра в кошки-мышки, а "дерево"
по-земблянски -- "grados".
Земляной Андрей
Лондон Джек
Жюль Верн
Сапковский Анджей
Шилова Юлия
Орлов Алекс