безделицы,-- но в общем отношения с местными крестьянами были
идиллические: как и всякий бескорыстный барин-либерал, мой отец
делал великое количество добра в пределах рокового неравенства.
остановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю туда
призрачного представителя и через него вижу ясно, как она
выходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшой
оснеженной станции в глубине гиперборейской страны и что она
чувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одного
короткого слова -- того же, ничем не обросшего, неразменного
слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную
Лозанну. Это простое словечко "где" превращалось у нее в
"гиди-э" и, полнясь магическим смыслом, звуча граем
потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и
заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э,
ги-ди-э?,--заливалась она, не только добиваясь определения
места, но выражая бездну печали -- одиночество, страх,
бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где
ее наконец поймут и оценят.
руку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей. По
перрону извивается заметь. Куда идти? Изредка дверь ожидальни
отворяется с дрожью и воем в тон стуже; оттуда вырывается
светлый пар, почти столь же густой, как тот, который валит из
трубы шумно ухающего паровоза. "Et je me tenais lа abandonnйe
de tous, pareille а la Comtesse Karйnine" ("И вот я стояла,
всеми брошенная, совсем как графиня Каренина" (франц.).)
,--красноречиво, если и не совсем точно, жаловалась она
впоследствии. Но вот появляется настоящий спаситель, наш кучер
Захар, рослый, выщербленный оспой, человек, в черных усах,
похожий на Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый в
нагольный овечий тулуп с рукавицами, засунутыми за красный
кушак. Слышу, добросовестно скрипит под его валенками снег,
пока он возится с багажом "мадмазели", с упряжью, позвякивающей
в темноте, и с собственным носом, который, обходя сани, он
мощно облегчает отечественным приемом зажима и стряха.
Медленно, грузно, томимая мрачными предчувствиями,
путешественница, держась за помощника, усаживается в утлые
сани. Вот она всунула кулаки в плюшевую муфту, вот чмокнул
Захар, вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка,
и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад--это дернулись
сани, вырываясь из мира вещей и плоти, чтобы плавно потечь
прочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези.
чудовищно преувеличенная тень -- с муфтой и в шляпе, похожей на
лебедя -- несется в обгон по сугробу, затем обгоняется
вторичной тенью, там, где перенимает санки другой, последний,
фонарь, и все исчезает; путешественницу поглощает то, что
потом, рассказывая свои приключения, она называла с содроганьем
"степью". И действительно, чем не la jeune Sibйrienne? (Юная
сибирячка (франц.)) В неведомой мгле желтыми волчьими
глазами кажутся переменчивые огни (сейчас мы проедем ветхую
деревеньку в овраге, перед которой четко стоит -- с 1840 г.,
что ли,-- на слегка подгнившей, ко крепкой доске: 116 душ
--хотя и тридцати не наберется). Бедная иностранка чувствует,
что замерзает "до центра мозга" -- ибо она взмывает на крыльях
глупейших гипербол, когда не придерживается благоразумнейших
общих мест. Порою она оглядывается, дабы удостовериться, что
другие сани, с ее черным сундуком и шляпной картонкой, следуют
сзади, не приближаясь и не отставая, как те компанейские
призраки кораблей, которые нам описали полярные мореходы.
скользит, зеркалистая, из-под каракулевых тучек, тронутых
радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи
дороги, где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшей
тенью.
тут делаю, посреди стерескопической феерии? Как попал я сюда?
Точно в дурном сие, удалились сани, оставив стоящего на
страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на
викуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их--лишь
раковинный звон крови у меня в ушах. Домой -- за спасительный
океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым
диском над русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящий
на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть,
полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.
пьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. Рука
Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит
ее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посредине
круглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,
кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами
маркизовых зимних игр.
низвергается желтый паркет из овального зеркала над карельской
березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев).
За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом
горбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серым
фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего
яблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,
что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle.
Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной
француженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило много
снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.
что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря.
Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик
подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением
производит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый
безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за
морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Из
всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --
пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий
следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,
можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых
картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.
все размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли я
кому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего свою
Лулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки.
Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под
ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку
раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри
сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с
путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, и
оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,
что она не доедет!
свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только
по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем
место чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle.
Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее
попечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней в
Петербург,-- она была встревожена событиями того года, а кроме
того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,
вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала
тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у нас
мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в
старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил
покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,
шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к
пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то
американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо нарядной
осени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я
себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому
(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлял
сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,
мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе
Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Бороться с
малознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычных
забав -- с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли.
Несмотря на солнце и безветрие, она заставила нас нацепить
вещи, которых мы не носили и в пургу,-- какие-то страшные гетры
и башлыки, мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Свержин Владимир
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий