этого будет достаточно для оправдания. Но здесь? Мы руководствуемся Законом
о мятеже. Дитя не так повторяет в своих чертах черты отца, как закон этот по
духу своему уподобляется тому, что его породило, - войне. На службе его
величества - и на этом корабле тоже - есть англичане, которых принудили
сражаться за короля против их воли. Возможно, это даже противно их совести.
Как собратья-люди мы можем сочувствовать их положению, но как морские
офицеры считаемся ли мы с ним? И еще менее считается с ним враг. Он равно
радуется, косят ли его ядра наших насильственно завербованных матросов или
тех, кто пришел на флот добровольно. И точно так же мы не щадим вражеских
матросов, хотя некоторые из них, быть может, питают к цареубийственной
французской Директории не меньшее отвращение, чем мы сами. Война глядит
только на фасад, на внешность. И Закон о мятеже, дитя войны, следует в этом
за своим родителем. Намерения Бадда или отсутствие их у него к делу не
относятся. Но покуда, я вновь повторяю то, что уже говорил, подвигнутый на
это вашими сомнениями, которые искренно уважаю, покуда мы столь необычно
затягиваем разбирательство вместо того, чтобы незамедлительно его завершить,
дозорные могут заметить врага, и нам придется готовиться к бою. Надо
кончать. И выбор у нас невелик - либо смертный приговор, либо полное
оправдание.
спросил второй лейтенант, впервые прервав молчание.
отступив от буквы закона, вынести такой приговор, подумайте о последствиях
подобной снисходительности. Простые люди (так он назвал матросов) обладают
природным здравым смыслом, а очень многие отлично знают морские законы и
обычаи, так как же они истолкуют такую мягкость? Даже если бы мы объяснили
им - чего наше официальное положение не допускает, - долгое нерассуждающее
подчинение деспотической дисциплине притупило в них ту чуткость и гибкость
ума, которая позволила бы им понять все правильно. Нет, для матросов
поступок фор-марсового, как бы он ни был назван в официальном оповещении,
останется убийством, совершенным в момент открытого бунта. Им известно,
какое за это положено наказание. Но оно не воспоследует. Почему? -
задумаются они. Вы же знаете матросов. Неужели они не вспомнят про недавнее
восстание в Норе? Им известно, какую вполне обоснованную тревогу... какую
панику вызвало оно по всей Англии. Они сочтут, что ваш снисходительный
приговор продиктован трусостью. Они решат, что мы дрогнули, что мы
испугались их - испугались применить законную кару, хотя обстоятельства
требовали именно ее, - так как опасались вызвать новую вспышку. Каким
позором для нас явится подобный их вывод и как губительно скажется он на
дисциплине! Вы понимаете, к чему я упорно веду, следуя велениям долга и
закона. Однако прошу вас, друзья мои, не поймите меня превратно. Я не менее
вас сострадаю злополучному юноше. Но мне кажется, натуре его свойственно
такое великодушие, что он, если бы мог заглянуть в наши сердца, сам
почувствовал бы сострадание к нам, поняв, сколь тяжело для нас то, чего
требует от нас военная необходимость.
тактично предоставив трем судьям прийти к решению. Они же хранили смятенное
молчание. Верные подданные короля, люди простые и не склонные к
умствованиям, они, хотя в глубине души соглашались не со всеми доводами
капитана Вира, были не способны, да и не стремились опровергнуть мнение
человека, глубокую убежденность которого чувствовали, и к тому же человека,
стоявшего выше их не только по табели о рангах, но и по духовному развитию.
Однако не лишено вероятности, что никакие даже самые убедительные его
аргументы не подействовали на них так, как заключительный призыв к ним, как
к морским офицерам. Ведь он предсказал, какими губительными последствиями
для дисциплины (учитывая неустойчивые настроения во флоте в те дни) будет
чревато убийство матросом в море высшего в чине, если убийцу не приговорить
к смертной казни, и притом незамедлительно.
той мучительной тревогой, которая в 1842 году понудила капитана
американского военного брига "Сомерс" казнить во время плавания (на
основании так называемого дисциплинарного устава, составленного по образцу
английского Закона о мятеже) мичмана и двух унтер-офицеров, замышлявших
захватить бриг и поднять на нем пиратский флаг. Это решение, принятое и
исполненное в дни мира, всего в нескольких сотнях миль от родных берегов,
было несколько месяцев спустя оправдано и подтверждено военно-морским
следственным судом, разбиравшим вопрос о правомочности действий капитана.
Таково свидетельство истории, которое приводится здесь без каких-либо
оценок. Правда, положение на борту "Сомерса" заметно отличалось от положения
на борту "Неустрашимого". Но в обоих случаях равно ощущалась необходимость
безотлагательных действий (оправданная или нет- это иной вопрос).
битвы людям, не принимавшим в ней участия, легко рассуждать о том, как ее
следовало бы вести. Но совсем другое дело - лично руководить ею, находясь
под огнем противника, когда все вокруг затянуто пороховым дымом. То же
относится и к прочим разнообразным кризисам и практического и нравственного
порядка, когда от человека требуются мгновенные решения и действия. Чем гуще
туман, тем опаснее он для парохода, а приказ прибавить скорости увеличивает
угрозу столкновения с другим судном. Люди же, играющие в карты в уютном
салоне, даже не думают о человеке, который бессонно бдит на капитанском
мостике, ощущая на своих плечах все бремя ответственности".
приговорен к повешению. Приговор предстояло привести в исполнение рано
утром, так как уже наступила ночь. Если бы не это обстоятельство, казнь
совершилась бы немедленно. В дни войны и на суше, и на море смертный
приговор, вынесенный военно-полевым судом (а на поле битвы иной раз - и
просто кивком генерала), обжалованию не подлежит и приводится в исполнение
тут же, на месте.
салон, где тот содержался под арестом, приказал часовому на время удалиться.
осталось навеки неизвестным. Однако зная характер тех, кто на недолгий срок
затворился в этой каюте, зная редкостные, восполняющие друг друга черты их
натур (настолько редкостные, что умы заурядные. пусть даже и образованные,
постигнуть их не в силах). можно позволить себе некоторые догадки.
ему скрыть что-либо от осужденного. и, наверное, он откровенно поведал ему о
собственной роли в его осуждении и объяснил побуждения, им руководившие. А
Билли, без всякого сомнения, принял это признание с такой же открытой душой,
с какой оно было сделано. Возможно даже, он ощутил нечто вроде радости.
подумав о том, сколь высокого мнения должен быть о нем капитан, если так ему
доверился. И конечно, он почувствовал, что приговор сообщен ему как
мужественному человеку, который не боится смерти. Но можно предположить и
большее. Под конец капитан Вир мог дать волю тому скрытому жару, который
нередко таится под оболочкой стоической невозмутимости. По возрасту он
годился Билли в отцы. И этот суровый служитель воинского долга, уступив
первозданным чувствам, которые цивилизованное человечество привыкло держать
под спудом, в последнюю минуту, возможно, прижал Билли к сердцу, точно так
же, как Авраам мог прижать к сердцу юного Исаака, готовясь без колебаний
принести его в жертву по безжалостному повелению свыше. Но высокое таинство,
в котором при обстоятельствах, подобных описанным, соучаствуют два
благороднейших создания великой Природы, пребывает скрытым от насмешливых
глаз злорадного мира. Эти минуты священны для того, кто остается в живых, и
благое забвение, всегда сопутствующее божественным движениям души, неизменно
скрывает все своим непроницаемым покровом.
мука сильного духом, которую он прочел в чертах его лица, глубоко поразила
этого пятидесятилетнего человека, много повидавшего на своем веку. Сам
осужденный, по-видимому, страдал меньше, чем тот, кто был главным орудием
его осуждения, - об этом свидетельствует его восклицание, которое мы
приведем при описании сцены, которой вскоре вынуждены будем коснуться.
краткого срока, может потребовать времени более долгого, чем то, которое
заняли сами события, особенно если для лучшего их понимания необходимо
бывает добавить пояснения или рассуждения. Между моментом, когда в
капитанскую каюту вошли тот, кому не суждено было покинуть ее живым, и тот,
кто покинул ее осужденным на смерть, и завершением упомянутой выше тайной
беседы протекло не более полутора часов. Тем не менее и этого времени
оказалось достаточно, чтобы матросы принялись гадать, почему каптенармус и
Детка Бадд так долго остаются в капитанской каюте, - ведь кто-то видел, как
они туда вошли, но вот обратно ни тот ни другой не вышел. Этот слух
стремительно распространился по батарейным палубам и по реям - матросы
большого военного корабля чрезвычайно сходны с жителями маленьких деревушек
в том, что подмечают малейшие подробности мельчайших происшествий или же их
отсутствие. Вот почему, когда во время второй полувахты, хотя погода отнюдь
не была бурной, раздалась команда "все наверх!", весьма редкая в такие часы,
матросы почти не сомневались, что им предстоит услышать нечто необыкновенное
и к тому же как-то связанное с продолжительным отсутствием каптенармуса и
юного фор-марсового.
взошедшей луны лил серебристый свет на белый спардек, исчерченный длинными
четкими тенями снастей и движущихся людей. По обеим сторонам квартердека
выстроились караулы морской пехоты, и капитан Вир, окруженный всеми
офицерами корабля, обратился к матросам с речью. Он держался так, как
подобало командиру корабля. Коротко и ясно он сообщил им обо всем
происшедшем в его каюте, о смерти каптенармуса и о том, что убивший его
матрос уже предстал перед судом, приговорен к смерти и на рассвете будет
казнен. Он ни разу не употребил слова "мятеж". Не воспользовался он этим
Роллинс Джеймс
Мацумото Сэйте
Корнев Павел
Бажанов Олег
Мороз Александра
Суворов Виктор