полагал, что вы можете выучиться на художника, но не думаю, что вам
удастся выучиться на рабочего.
стояла осененная жалким деревцем скамья, с которой открывался вид на
грязную мостовую и на глухую стену. На эту-то скамью я и опустился, что-
бы обдумать свое ужасное положение. Небо было затянуто сумрачными туча-
ми; за три дня я ел только один раз; мои башмаки промокли насквозь, пан-
талоны были заляпаны грязью. Окружающая обстановка, события последних
дней и мое мрачное и унылое настроение прекрасно гармонировали между со-
бой. Я думал о двух людях, которые хвалили мою работу, пока я был богат
и ни в чем не нуждался, а теперь, когда я бился в тисках нужды, заявили:
"Не гений" и "плохи для сироты", и один из них предложил мне, словно ни-
щему иммигранту, оплатить билет до НьюЙорка, а другой не пожелал взять
меня тесальщиком камня - похвальная прямолинейность с голодным челове-
ком! В прошлом они не кривили душой, были искренни они и сегодня: изме-
нившиеся обстоятельства породили новую оценку, только и всего.
ся признавать их мнение безошибочным. Сколько раз художники, которых
долгое время никто не признавал, в конце концов получали возможность
посмеяться над своими суровыми критиками! В каком возрасте обрел себя и
прославился Коро? На кого в молодости сыпалось больше насмешек (и вполне
справедливых), чем на Бальзака, которому я поклонялся? А если этих при-
меров мне было недостаточно, стоило только повернуть "голову, посмотреть
туда, где на фоне чернильных туч сверкал золотой купол Дома Инвалидов, и
вспомнить историю того, кто под ним покоится, - от дней, когда над моло-
дым лейтенантом артиллерии подтрунивали насмешливые девицы, окрестившие
его Котом в сапогах, и до дней бесчисленных корон, и бесчисленных побед,
и тысяч пушек, и многотысячной кавалерии, топтавшей дороги потрясенной
Европы в восьмидесяти милях впереди Великой армии. Вернуться на родину,
сдаться, признать себя неудачником, честолюбивым неудачником - бен-
гальским огнем, от которого осталась только обгоревшая палочка! Я, Лау-
ден Додд, который с презрением отверг все другие профессии, которого в
сентджозефовском "Геральде" восхваляли как патриота и художника, вернусь
в Маскегон, словно подпорченный товар, и буду со шляпой в руке обходить
знакомых моего отца, вымаливая у них местечко уборщика их контор? Нет,
клянусь Наполеоном, нет! Я так и умру скульптором, а эти двое людей, от-
казавшие мне сегодня в помощи, еще будут завидовать моей славе или про-
ливать горькие слезы запоздалого раскаяния над моим нищенским гробом.
раздобыть еду. Неподалеку, за грязной извозчичьей стоянкой, на берегу
широкой, залитой грязью мостовой, маня и пугая, виднелся мой трактир.
Может быть, меня впустят туда и мне удастся еще раз наполнить там свой
желудок, но, может быть, именно этот день окажется роковым и я буду изг-
нан оттуда после вульгарного скандала. Попытаться все-таки, конечно,
стоило, но за это утро моей гордости было нанесено слишком много тяжелых
ударов, и я чувствовал, что предпочту голодную смерть возможности полу-
чить еще один. Я смело смотрел в будущее, но для настоящего у меня не
хватало отваги; я смело шел на битву жизни, но для этого предварительно-
го набега на извозчичий трактир мне не хватало храбрости. Я продолжал
сидеть на скамье неподалеку от места упокоения Наполеона и то погружался
в дремоту, то словно начинал бредить, то терял способность соображать,
то испытывал животное удовлетворение от возможности сидеть не двигаясь,
то принимался с необычайной ясностью думать, планировать, вспоминать,
рассказывать себе сказки о падающем с неба богатстве, жадно заказывать и
пожирать воображаемые обеды и в конце концов, очевидно, уснул.
на ноги, снова охваченный муками голода. Мгновение я стоял, ничего не
понимая, а в голове у меня вихрем проносились все мои недавние мысли и
сны; снова меня начал неотразимо манить извозчичий трактир и снова мысль
о возможном оскорблении удержала меня. "Qui dort dine" [16], - подумал я
и, шатаясь от слабости, побрел домой по мокрым улицам, где уже горели
фонари и светились огни витрин. И всю дорогу я продолжал составлять меню
воображаемых обедов.
тальон опять принесет его завтра.
содержании у меня не было ни малейшего представления, но я не стал тра-
тить время на догадки и тем более на обдумывание каких-нибудь бесчестных
планов - я просто начал лгать так естественно, словно всю жизнь только
этим и занимался.
успел получить их сегодня. Не одолжите ли вы мне до завтра сотню фран-
ков?
заказное письмо послужило гарантией - и он отдал мне все, что у него бы-
ло: три наполеондора и несколько франков серебром.
медленно вышел из подъезда, а затем со всей быстротой, на какую были
способны мои подкашивающиеся ноги, бросился за угол в кафе "Клюни".
Французские официанты ловки и проворны, но на этот раз их проворство ка-
залось мне недостаточным, и едва передо мной были поставлены бутылка ви-
на и масло, как я, забыв о приличии, сразу наполнил свой стакан и набил
рот. О восхитительный хлеб кафе "Клюни", о восхитительный первый стакан
старого бургундского, теплой волной разлившийся по всему моему телу до
промокших ног, о неописуемая первая оливка, снятая с жаркого, - даже в
мой смертный час, когда потускнеет светильник сознания, я буду помнить
ваш дивный вкус! Дальнейшее течение обеда и весь остальной вечер скрыты
в густом тумане - может быть, он был порожден парами бургундского, а мо-
жет быть, явился результатом пресыщения после долгой голодовки.
щее утро, когда я обдумал свой поступок: я обманул честного бедняка
швейцара и более того - попросту сжег свои корабли, поставив под угрозу
мое последнее убежище, мой чердак. Швейцар будет ждать, что я верну
долг, платить мне нечем, начнется скандал, и я хорошо понимал, что ви-
новнику этого скандала придется покинуть дом. "По какому праву вы сомне-
ваетесь в моей честности?" - в бешенстве кричал я Майнеру еще накануне.
Ах, этот день накануне! День накануне Ватерлоо, день накануне всемирного
потопа - накануне я продал кров над моей головой, мое будущее и мое са-
моуважение за обед в кафе "Клюни"!
вутое заказное письмо и с ним спасение от всех угрожавших мне бед. Оно
было послано из Сан-Франциско, где Пинкертон уже вел бесчисленные и раз-
нообразные дела: мой друг вторично предлагал выплачивать мне стипендию,
которую в связи с его упрочивавшимся финансовым положением он собирался
увеличить до двухсот франков в месяц, а на случай, если я окажусь в
стесненных обстоятельствах, в письмо был вложен чек на сорок долларов.
нашу эпоху, когда каждому следует полагаться только на себя, отклонил
предложение, ставящее его в зависимость от другого, но любое число самых
веских соображений бессильно перед суровой необходимостью, и не успели
банки открыться, как я уже получал деньги по чеку.
растущую тяжесть цепей благодарности и тревоги. Заняв некоторую сумму, я
сумел превзойти себя и затмить Гений Маскегона, создав для Салона не-
большого, но крайне патриотичного "Знаменосца". Он был принят, простоял
там положенное число дней, никем не замеченный, а затем вернулся ко мне,
по-прежнему такой же патриотичный. Я всей душой (как выразился бы Пин-
кертон) предался часам и подсвечникам, но подлецу литейщику не нравились
мои эскизы. Даже когда Дижон, человек чрезвычайно добродушный и чрезвы-
чайно презиравший такую ремесленную работа, соглашался продать их вместе
со своими, литейщики сразу отбирали мои и отказывались от них. И они
возвращались ко мне, верные, как "Знаменосец", который во главе целого
полка истуканов поменьше мозолил нам глаза в углу крохотной мастерской
моего друга. Мы с Дижоном часами смотрели на эту коллекцию разнообразных
фигур. Здесь были представлены все стили - строгий, игривый, классичес-
кий и стиль Людовика Пятнадцатого, - а также все мыслимые персонажи - от
Жанны д'Арк в воинственной кольчуге до Леды с лебедем; более того - да
простит мне бог! - комический жанр тоже имел своих представителей. Мы
смотрели на них, мы критиковали их, поворачивали и так и сяк - даже при
самом тщательном осмотре приходилось признать, что это статуэтки как
статуэтки, и, однако, никто не соглашался брать их и даром!
человека, но примерно на шестом месяце, когда я был должен Пинкертону
около двухсот долларов, и еще сто различным людям в Париже, я проснулся
как-то утром в страшно угнетенном настроении и обнаружил, что остался
один - мое тщеславие за ночь испустило дух. Я не осмеливался глубже пог-
рузиться в трясину; я перестал возлагать надежды на мои бедные творения;
я наконец признал свое поражение и, усевшись в ночной рубашке на подо-
конник, откуда мне были видны верхушки деревьев на бульваре, и с удо-
вольствием прислушиваясь к музыке просыпающегося города, написал письмо
- мое прощание с Парижем, искусством, со всей моей прежней жизнью, со
всей моей прежней сущностью.
Дальний Запад, и там можешь делать со мной что хочешь".
всячески старался заставить меня приехать к нему: он описывал свое оди-
ночество среди новых знакомых ("ни один из которых не обладает твоей
культурой"), изливался в таких горячих дружеских чувствах, что это меня
смущало - ведь я не мог отплатить ему тем же, - жаловался, как трудно
ему без помощника, и тут же принимался хвалить мою решимость и уговари-