Для самоубийства оно, к сожалению, не годилось, много лет назад
я убедился в этом на собственном опыте. Однажды, в пору
очередного отчаянья, я проглотил изрядную дозу этого препарата,
достаточную, чтобы убить шестерых, но меня она не убила. Я,
правда, уснул и пролежал несколько часов в полном забытьи, но
потом, к ужасному своему разочарованию, проснулся от страшных
спазмов в желудке, извергнул с рвотой, не вполне придя в себя,
весь принятый яд и снова уснул, чтобы окончательно проснуться
лишь в середине следующего дня -- отвратительно трезвым, с
выжженным, пустым мозгом и почти начисто отшибленной памятью.
Никаких других последствий, кроме периода бессонницы и
изнурительных болей в желудке, отравление не имело.
теперь вот какую форму: если дела мои снова пойдут так, что я
должен буду прибегнуть к своему опиумному снадобью, мне
разрешается заменить это короткое избавленье избавленьем
большим, смертью, причем смертью верной, надежной, от пули или
от лезвия бритвы. Теперь положение прояснилось; ждать своего
пятидесятилетия, как остроумно советовала брошюрка, надо было,
на мой взгляд, слишком уж долго, до него оставалось еще два
года. Не важно, через год ли, через месяц ли или уже завтра --
дверь была открыта.
сделало меня немного равнодушнее к недомоганиям, немного
беззаботнее в употреблении опиума и вина, немного любопытнее к
пределу терпимого, только и всего. Сильнее действовали другие
впечатления того вечера. Трактат о Степном волке я иногда
перечитывал, то с увлечением и благодарностью, словно
признавая, что какой-то невидимый маг мудро направляет мою
судьбу, то с насмешливым презрением к трезвости трактата,
который, казалось мне, совершенно не понимал специфической
напряженности моей жизни. Все сказанное там о степных волках и
о самоубийцах, возможно, и было умно и прекрасно, но это
относилось к целой категории, к типу как таковому, было
талантливой абстракцией; а меня как личность, суть моей души,
мою особую, уникальную, частную судьбу такой грубой сетью,
казалось мне, уловить нельзя.
видение у церковной стены, тот многообещающий анонс пляшущих
световых букв, который соответствовал намекам в трактате. Очень
уж многое тут обещалось мне, очень уж сильно разожгли голоса
того неведомого мира мое любопытство. Я целыми часами
самозабвенно о них размышлял, и все яснее тогда слышалось мне
предостереженье тех надписей: "Не для всех!" и "Только для
сумасшедших!". Значит, я сумасшедший, значит, очень далек от
"всех", если те голоса меня достигли, если те миры со мной
заговаривают. Господи, да разве я давно не отдалился от жизни
всех, от бытия и мышленья нормальных людей, разве я давно не
отъединился от них, не сошел с ума? И все же в глубине души я
прекрасно понимал это требование сумасшествия, этот призыв
отбросить разум, скованность, мещанские условности и отдаться
бурному, не знающему законов миру души, миру фантазии.
человека с плакатом и выжидательно пройдя несколько раз мимо
стены с невидимыми воротами, я встретил в предместье св.
Мартина40 похоронную процессию. Разглядывая лица скорбящих,
которые шагали за катафалком, я подумал: где в этом городе, где
в этом мире живет человек, чья смерть означала бы для меня
потерю? И где тот человек, для которого моя смерть имела бы
хоть какое-то значение? Была, правда, Эрика, моя возлюбленная,
ну, конечно; но мы давно жили очень разъединение, редко
виделись без всяких ссор, и сейчас я даже не знал ее
местопребывания. Иногда она приезжала ко мне, или я ездил к
ней, и поскольку мы оба люди одинокие и нелегкие, чем-то
родственные друг другу в душе и в болезни души, между нами
все-таки сохранялась какая-то связь. Но не вздохнула ли бы она
с большим облегчением, узнав о моей смерти? Этого я не знал,
как не знал ничего и о надежности своих собственных чувств.
Надо жить в мире нормального и возможного, чтобы знать что-либо
о таких вещах.
процессии и приплелся за скорбящими к кладбищу,
архисовременному цементному кладбищу с крематорием и всякой
техникой. Но нашего покойника не собирались сжигать, его гроб
опустили на землю у простой ямы, и я стал наблюдать за
действиями священника и прочих стервятников, служащих
похоронного бюро, которые пытались изобразить торжественность и
скорбь, но от смущенья, от театральности и фальши чрезмерно
усердствовали и добивались скорее комического эффекта, я
смотрел, как трепыхалась на них черная униформа и как старались
они привести собравшихся в нужное настроение и заставить их
преклонить колени перед величием смерти. Это был напрасный
труд, никто не плакал, покойный, кажется, никому не был нужен.
Никто не проникался благочестивыми чувствами, и когда священник
называл присутствующих "дорогими сохристианами", деловые лица
всех этих купцов, булочников и их жен молча потуплялись с
судорожной серьезностью, смущенно, фальшиво, с единственным
желаньем, чтобы поскорей кончилась эта неприятная процедура.
Что ж, она кончилась, двое передних сохристиан пожали оратору
руку, вытерли о кромку ближайшего газона башмаки, выпачканные
влажной глиной, в которую они положили своего мертвеца, лица
сразу вновь обрели обычный человеческий вид, и одно из них
показалось мне вдруг знакомым -- это был, показалось мне, тот,
что нес тогда плакат и сунул мне в руку брошюрку.
своими черными брюками, аккуратно засучил их над башмаками и
быстро зашагал прочь, зажав под мышкой зонтик. Я побежал за
ним, догнал его, поклонился ему, но он, кажется, меня не узнал.
пытаясь ему подмигнуть, как это делают заговорщики. Но от таких
мимических упражнений я давно отвык, ведь при моем образе жизни
я и говорить-то почти разучился; я сам почувствовал, что
скорчил лишь глупую гримасу.
посмотрел мне в лицо. -- Ступайте, дорогой, в "Черный орел"41,
если у вас есть такая потребность.
пошел дальше, не зная куда, никаких целей, никаких устремлений,
никаких обязанностей для меня не существовало. У жизни был
отвратительно горький вкус, я чувствовал, как давно нараставшая
тошнота достигает высшей своей точки, как жизнь выталкивает и
отбрасывает меня. В ярости шагал я по серому городу, отовсюду
мне слышался запах влажной земли и похорон. Нет, у моей могилы
не будет никого из этих сычей с их рясами и с их
сентиментальной трескотней! Ах, куда бы я ни взглянул, куда бы
ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не
звало, не манило, все воняло гнилой изношенностью, гнилым
полудовольством, все было старое, вялое, серое, дряблое,
дохлое. Боже, как это получилось? Как дошел до этого я,
окрыленный юнец, друг муз, любитель странствий по свету,
пламенный идеалист? Как смогли они так тихонько подкрасться и
овладеть мною, это бессилие, эта ненависть к себе и ко всем,
эта глухота чувств, эта глубокая озлобленность, этот гадостный
ад душевной пустоты и отчаянья?
один молодой профессор, с которым я прежде порой беседовал, к
которому во времена последнего своего пребывания в этом городе
даже несколько раз ходил на квартиру, чтобы поговорить с ним о
восточных мифологиях, -- тогда эта область очень меня занимала.
Ученый шел мне навстречу, чопорный, несколько близорукий, и
узнал меня, когда я уже собирался пройти мимо. Он бросился ко
мне с большой теплотой, и я, находясь в таком никудышном
состоянии, был почти благодарен ему за это. Он очень
обрадовался и оживился, напомнил мне кое-какие подробности
наших прежних бесед, сказал, что многим обязан исходившим от
меня импульсам и что часто обо мне думал; с тех пор ему редко
доводилось так интересно и плодотворно дискутировать с
коллегами. Он спросил, давно ли я в этом городе (я соврал:
несколько дней) и почему я не навестил его. Я посмотрел на
доброе, с печатью учености лицо этого учтивого человека, нашел
сцену встречи с ним вообще-то смешной, но, как изголодавшийся
пес, насладился крохой тепла, глотком любви, кусочком
признания. Степной волк Гарри растроганно осклабился, у него
потекли слюнки в сухую глотку, сентиментальность выгнула ему
спину вопреки его воле. Итак, я наврал, что заехал сюда
ненадолго, но научным делам, да и чувствую себя неважно, а то
бы, конечно, заглянул к нему. И когда он сердечно меня
пригласил провести у него сегодняшний вечер, я с благодарностью
принял это приглашение, а потом передал привет его жене, и
Березин Федор
Нортон Андрэ
Пехов Алексей
Суворов Виктор
Контровский Владимир
Лукин Евгений