Чтение 15–й страницы книги ~Теория невероятности~

сильнее.
- Положь пластинку, - говорит дед. Я медленно, как бы нехотя, кладу
пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
- Краус письмо прислал, - говорит дед.
- Я понимаю, - говорю я, глядя на вращающийся диск.

- Учительница пятится назад.

- Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и
колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от
этой комнаты, в которой мальчику разбивают сердце.

- Я все это вижу. И тут начинается песня. Сначала
тихонько, потом громче.
- Я люблю тебя. Вена... - запевает голос.
- Горячо, неизменно... - Голос звучит как кощунство.

- Медленно отворяется дверь. Это выходит старик. Я
остаюсь один в радиорубке. Все громче становится вальс. Он звучит все
яростней. Он звучит как сопротивление смерти.

- Я открываю дверь в коридор.

- Колесо велосипеда останавливается, и я вижу, что на
нем не хватает четырех спиц, выбитых ногой Катарины.

- И тогда я слышу, как со всех сторон эхом доносится
музыка Венского вальса.

Разлука 3.

САМАЯ КРАЙНЯЯ ИЗБА.

- Я ползу в сторону от перекрестка, где валяются остатки
грузовика, где снег залит бензином и кровью, где у висящего над Можайским
шоссе светофора остался один красный сигнал, где догорает на рекламном щите
портрет веселого повара и дымятся вареные сосиски, которые предлагается
требовать всюду.

- Пятно тавота на грязном снегу - вот все, что осталось
от моего МГУ, от моего первого военного университета, от моей Мощной
Говорящей Установки, через которую я мощно уговаривал немцев сдаваться и
отравлял эфир вальсами Штрауса, хотя дело происходило не в предместьях
Берлина, а в предместьях Москвы, возле деревни Рощино, от которой осталась
одна изба.

- Я ползу от шоссе прочь к единственной уцелевшей избе
разбитой деревни и волоку беспомощные перебитые ноги и серый ящик рации,
впрягшись в брезентовую лямку.

- Судя по тому, как быстро немеют ноги, на личную жизнь
мне отпущено минут двадцать.

- В глазах у меня все плывет, но я все-таки добираюсь до
избы и вползаю через порог. Силы оставляют меня, и я забываюсь на полу
пустой избы с выбитыми окнами.

- Потом я услышал какие-то звуки и открыл глаза.

- За окном раздавались фырчание и кашель
останавливающегося мотора.

- Потом слышны шаги.

- Входит немецкий офицер в русском тулупе внакидку,
держа в руках два пистолета "вальтер". Он скидывает полушубок на пол и
остается в шинели с эсэсовскими нашивками.

- Я широко раскрываю глаза, потом прикрываю их с дрожью
ресниц. Я узнаю "красавца мужчину", человека, который увозил в машине
Катарину.

- Сквозь полуопущенные ресницы я вижу, как эсэсовец
вытаскивает из кармана еще два пистолета разных систем и кладет их на
скамью.

- Потом он оглядывается, замечает меня и направляется ко
мне с пистолетом в руке. Он наклоняется, вытаскивает из моей кобуры
пистолет "ТТ" и сует его в карман своей шинели вместе с запасной обоймой.

- Потом он смотрит мне в лицо и опускается около меня на
корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствую на себе его взгляд.
Холодный пистолет в руке эсэсовца противно тычется мне в скулу. Эсэсовец
отстегивает у меня карман гимнастерки и вытаскивает солдатскую книжку и
комсомольский билет. Я не выдерживаю, открываю глаза н вижу, что эсэсовец
узнал меня потому, что держит в руках карточку Катарины.
- Агитатор... - говорит эсэсовец, глядя на меня угрюмыми глазами. -
Прекрасно...

- Я с ненавистью смотрю на его проклятые усики и, собрав
все силы, плюю в его холеное лицо. Но силы у меня мало, и плевок, не
долетев падает на кончик щегольского сапога. Эсэсовец берет мою
шапку-ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен.

- Потом, взяв меня за ноги, он тащит меня в дальний
угол, не обращая внимания на стон.

- Оставив меня, он кладет мой пистолет рядом с другими
на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на
скамью, а патрон прячет под шинель в карман френча. Он всегда был чертовски
аккуратен.

- После этого он саперной лопаткой раздвигает доски пола
и опускает в щель солдатскую книжку и мой комсомольский билет. Потом он
берет за лямки тяжелую рацию и волочет ее по полу в мой угол и бросает ее
там. Теперь я почти ничего не вижу. Рация закрывает меня совсем.

- Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки
в карманы шинели.

- Снаружи становятся слышны голоса немецких солдат и
топот ног.

- Дверь открывается, на пороге показывается эсэсовский
офицер с пистолетом в руке и видит стоящего.
- Хенде хох! - говорит он, поднимая пистолет.

- Но у того два раза полыхает пламенем карман шинели, и
вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить.

- А первый закрывает ногой дверь и закидывает щеколду.

- Дверь мгновенно прошивается очередью из автомата.

- Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовый треск
автоматов, звон стекла и редкий грохот пистолетных выстрелов, гулко
раздающихся в избе.

- Пули прошивают бревна, иногда попадают в рацию,
откалывают щепки от потолка, и они падают мне в лицо.

- Потом грохот пистолетных выстрелов умолкает. Затихает
и автоматная стрельба на дворе.

- Я опять открываю глаза. Дверь избы расколочена в
щепки. Бревна стен светятся бесчисленными отверстиями и, словно ежи,
ощетинились деревянными колючками. Прекрасная, усовершенствованная мной
рация безнадежно испорчена. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на
полу.

- Однако красавец мужчина еще жив и даже не ранен.

- Он достает из кармана френча последний патрон,
оттягивает пистолет и аккуратно вводит патрон прямо в ствол. Он снимает
фуражку я приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен.

- Во дворе раздаются крики, приглашающие его сдаваться.

- Он оборачивается ко мне.
- Прощай, малыш... - говорит он. - Молодец, что плюнул... Плевали мы на
них...

- Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я
закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок.

- Наступает тишина.

- Потом я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как
что-то тяжелое, мягкое волокут по полу вон из избы, как на дворе начинается
возня, брань и крики, которые разом умолкают. Я слышу топот многих
убегающих ног и, наконец, теряю сознание.

- Когда я прихожу в себя, я слышу ровный гул где-то в
стороне шоссе, а на дворе гомон многих голосов, перекликающихся по-русски.
Женское лицо склоняется надо мной, и милый голос говорит по-русски:
- Тося, примите раненого. Нежные руки осторожно поднимают меня с пола, им
помогают другие руки, меня укладывают на носилки и выносят из избы.

- Я вижу колонны солдат, которые движутся по дороге в
белых полушубках, окутанные паром. Кашляют заиндевевшие лошади
кавалеристов. Танки скрежещут на поворотах. Октябрь 41-го года. Сибиряки
подошли.

- Когда меня проносят по двору, я вижу офицеров и
штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в
эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, накрытым фуражкой. А рядом
солдат заканчивает рыть могилу, кидая землю саперной лопаткой.

- Последний раз я вижу белое, как мел, лицо этого
человека и усики, темные от крови, когда один из полковников, наклонившись,
отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его своей фуражкой со
звездой.

- Потом меня несут к санитарному автобусу, обычному
московскому автобусу, и около него я вижу капитана, который хмуро кивает
мне.

- Я оборачиваюсь в ту сторону, откуда доносится сухой
треск салюта, сделанного из пистолетов.
- Товарищ капитан, - говорю я заплетающимся языком. - Комсомольский билет
под полом... рация в избе... испорчена...

- Капитан вопросительно смотрит на дядьку в белом халате.
- Ничего, - басом говорит тот. - Починим.
- Будет жить? - спрашивает капитан. - Это у него первый бой.