Чтение 15–й страницы книги ~Привычное дело~

Заря и вправду была тихая. Стоило замолчать теплому Надежкиному голосу,
а Мишке погасить гармонь, как все на свете топила в себе тишина, лишь комары
еле-еле звенели в сумерках. Они касались этим звоном щеки и опять замирали и
сгорали в бесшумной, быстро угасающей заре. Наверное, на этой тихой заре все
чище и непорочней становился Надежкин голос:

Ой, Миша, поиграй,

Миша, поиграешь ли.

У меня болит сердечко,

Миша, понимаешь ли.

Ничего Мишка не понимал. Принимая частушку в свой адрес как должное, он
бесстрастно нажимал на басы, а Надежка продолжала все смелее:

На реку ходила по воду

Дорожкой каменной...

На лицо красивый дроля,

На слова неправильной.

Догадливая Тоня чуть не прыснула и сразу же грустно прижалась щекой к
Лилиному плечу. Мишка уже неделю провожал Тоню домой, и вдруг позавчера,
когда уходили с бревен, он подхватил под руку Надежку. Он всю ночь просидел
с Надежкой и вчера, -- и вот сегодня в деревне говорили об этом. А Надежка
третий год ждала из армии своего суженого, это знали все, и сейчас,
обидевшись за Тоню, она вздумала, видно, проучить нового кавалера.

Дроля в армию поехал,

Ничего не наказал.

Я спросила, с кем знакомиться,

На камень показал,--

снова спела она и подмигнула Тоне. Только Лиля ничего в этом не
понимала. Она приехала после школы погостить в деревню (тоже совсем недавно
была нянькой) и теперь, у бревен, слушала вспомнившиеся частушки.

Тоня, откликаясь на голос Надежки, тоже запела частушку:

Мне миленок изменил,

Мою подругу полюбил,

Я-то не ревнивая,

Гуляй, подруга милая.

Они, смеясь, уселись на бревнах. Надежка, отмахиваясь от Мишкиного
дыма, заругалась:

-- Хватит палить-то! Весь уж прокоптел, кочегар, садит и садит...

Ничего городского не пристало к этим девчушкам, так и остались
певуньями.

-- Тебе-то что, жалко? -- Мишка обнял Надежку, а она захлестала его по
гулкой спине:

-- Ой, отстань, к водяному!

...Опять пришла теплая светлая ночь. Редкими криками кричал у реки
дергач. Тоня и Надежна только что расплясались, когда Лилю крикнули домой.
Она посидела еще немножко и ушла, а Мишка оставил гармонь и будто бы в шутку
спрыгнул с бревен и пошел ее провожать. Тоня и Надежка видели, как они
остановились у изгороди. Тоня притворилась, что ничего не видит, а Надежка
взяла Мишкину гармонь.

-- Путаник, дак путаник и есть!

Она заиграла на шести басах. Она всегда играла под свои частушки на
этих шести басах, когда не было настоящих гармонистов.

Буду я косить траву, Которая с осокою,--

запела Надежка, Тоня подхватила, и они допели частушку уже вдвоем:

Показалася мала,

Пошел искать высокую.

Им было смешно, что не поделили дома единственного кавалера, в городе у
каждой было не по одному знакомому. Запевали они по очереди:

Ты носи, товарищ, кепочку,

А я -- кубаночку,

Ты люби интеллигенточку,

А я -- крестьяночку.

Были, были ухажеры,

Были, да уехали.

Приглашали нас с тобой,

Дуры, не поехали.

Частушки у них так и сыпались. Они, смеясь, пели и на ребячий лад, на
девичий, шесть басов Мишкиной гармонии еле успевали откликаться. Наконец
дело дошло до самых смешных, чуть ли не с картинками:

Мне миленок изменил,

Я сказала: "Ох ты!

У тебя одна рубаха

Да и та из кофты".

-- Ой,--Тоня вздрогнула от ночной свежести.--Что это мы распелись-то!

Надежка сразу умолкла, застегнула и положила гармонь:

-- Не проспать бы завтра... Хотя Катерина сама дома теперь.

-- Ты в избе спишь? Я дак на поветь перебралась.-- Тоня начала
закалывать на затылке волосы, держа шпильку в губах.

Они обе скрылись в проулке: дома их стояли рядом, сразу за палисадом
Ивана Африкановича. На бревнах лежала и остывала нагретая Надежкиным теплом
гармонь.

...Иван Африканович, лежа с Катериной под пологом на повети, шлепнул
залетевшего комара, сказал шепотом:

-- Эта Надежка-то хорошая девка, она твоих коров обряжала, бригадир
попросил--не отказалась. А Тонька с телятами.

-- Выросли девчоночки... -- вздохнула Катерина. -- Давно ли в школу
бегали? Вот и наша Танюшка скоро невеста будет. Ну спи, отец, спи, завтра и
тебе рано, и мне на ферму бежать.

Катерина провела ладонью по жесткой щеке Ивана Африкановича, но он уже
спал, а она слышала, как сильно и ровно билось мужнино успокоившееся сердце.

x x x

Пришедшая ночь была светла и спокойна. Реку заволокло белое молоко
тумана, а поле и деревни виднелись далеко-далеко. Дергач замолк, опять стало
совсем тихо. Только иногда в каком-нибудь хлеве звучал колокол жующей жвачку
коровы да чей-нибудь сонный петух-недотепа трепыхал крыльями и гоготал
спросонья, не зная о том, время или не время петь.

Часа через полтора опять посветлело над лесом, опять голубоватые
сумерки начали таять в не успевшем охладиться воздухе, и снова на бревна
слетала вчерашняя синичка.

Гармошка на бревнах лежала по-прежнему. Птаха поскакала по бревнам,
спорхнула на землю и поклевала оброненное девушками подсолнечное семечко.

Какой-то листок в палисаде Ивана Африкановича чуть шелохнулся, словно
бы просыпаясь, и заря опять широким полотнищем охватила лилово-золотой
окоем, добела раскаляя синие бока вчерашних облаков, всю ночь недвижно
дремавших на краю неба. Как раз в это время Мишка Петров воровски выскочил
на дорогу из калитки Дашки Путанки... Он оглянулся и, стараясь не спешить,
подошел к бревнам, взял гармонию. Сытой, независимой походкой отправился
домой.

Снова в деревне протопятся печи, бабы выгонят на траву скотину и,
посудачив о Мишкиных и своих делах, уйдут в поле косить на силос, вновь
придет на бревна бабка Евстолья с маленьким внучком, напевая, будет греться
на солнышке.

Может быть, проезжие шоферы посидят на бревнах, а вчерашний
корреспондент, ночевавший у бригадира, уедет с ними обратно в свою редакцию.
Либо опять придет заливало Куров и будет рассуждать с Мишкой насчет
союзников.

Все может быть завтра на смоляных бревнах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. И ПРИШЕЛ СЕНОКОС

В лесу на Левоновых стожьях Иван Африканович косил по ночам для своей
коровы. Днем он вместе с Анатошкой и Гришкой косил колхозное сено, помогала
иной раз

и Катерина: за два дня ставили стог. А по ночам Иван Африканович ходил
косить для себя. Стыдно, конечно, было, бродишь как вор, от людей по кустам
прячешься. Да устанешь за день на колхозном покосе, а тут опять всю ночь
шарашиться.

Корова -- это что прорва, всю жизнь жилы вытягивает. С другой стороны,
как без коровы? Без коровы Ивану Африкановичу тоже не жизнь с такой кучей,
это она, корова, поит-кормит.

И вот он косил по ночам. Потому что десять процентов сена от того сена,
что накосишь в колхозе, эти десять процентов для Ивана Африкановича как
мертвому припарка. Самое большое на месяц корму, скотина стоит в хлеву в
году по восемь месяцев. И вот Иван Африканович косил по ночам, как вор либо