испуге, - вот тут-то и начинаешь чувствовать себя подлецом и стыдиться, что
родился на свет; огонь в зимнее время разводят такой, что только и остается
вспоминать, как иногда у камина тепло бывает, а еду приносят с такой
физиономией, точно желают тебе подавиться, да наверно и впрямь желают этого
от всего сердца. Если попадутся люди особенно любезные, они в той же комнате
стелют тебе на ночь постель, если нет - постель присылает начальство; но о
том, чтобы умыться или побриться, и думать нечего, и все-то тебя сторонятся,
и никто-то тебе слова не скажет, разве что зайдут в обед спросить, не хочешь
ли ты добавка, да таким тоном, точно говорят: "Попробуй только сказать, что
хочешь"; либо вечером придут справиться, не принести ли тебе свечу, - это
после того, как ты уже битых три часа просидел в потемках. Я вот, бывало,
сижу так и думаю, думаю, думаю, пока не станет мне тоскливо, как котенку,
когда он залезет в прачечный котел, а его ненароком закроют крышкой.
Впрочем, люди опытные, кто понаторел в этом деле, те вообще не думают.
Некоторые даже говорили мне, что они и думать-то не умеют.
арест имущества и, разумеется, довольно скоро понял, что не все одинаково
достойны жалости и что люди с приличным доходом, которые попадают в
затруднительные положения и день за днем, неделю за неделей из них
выпутываются, со временем так к этому привыкают, что им уже все нипочем.
Помню, самый первый дом, где мне пришлось дежурить, был в этом приходе и
принадлежал одному джентльмену, про которого каждый сказал бы, что он просто
не может очутиться без денег, даже если бы постарался. Начальник мой Фиксем
и я пришли туда утром, около половины девятого; я позвонил у черного хода;
ливрейный слуга отворил дверь. "Хозяин дома?" - "Дома, - говорит слуга, -
только он сейчас завтракает". - "Это ничего, - говорит Фиксем, - вы ему
доложите, что к нему пришел джентльмен и хочет поговорить с ним по личному
делу". Слуга пялит глаза и оглядывается по сторонам, - не иначе как ищет,
где же этот самый джентльмен, потому что Фиксема только слепой мог принять
за джентльмена; а что до меня, так я и вовсе был франт не хуже огородного
пугала. Но потом все-таки поворачивается и идет в малую столовую, уютную
комнатку в конце коридора, а Фиксем (как у нас полагается) следует за ним и,
не дав ему вымолвить "с вашего разрешения, сэр, тут какой-то человек хочет с
вами поговорить", входит без доклада и с приятной улыбкой на лице. "Кто вы
такой, черт возьми, и как вы смеете без разрешения входить в дом
джентльмена?" - говорит хозяин, злющий, как бешеный бык. "Моя фамилия, -
говорит Фиксем, а сам подмигивает хозяину, чтобы отослал слугу, и передает
ему ордер, сложенный наподобие записочки, - моя фамилия Смит, а пришел я от
Джонсона по известному вам делу Томпсона". Тот сразу смекнул. "Ах, вот что,
говорит, ну, как Томпсон себя чувствует? Прошу вас, мистер Смит, садитесь.
Джон, выйдите отсюда". Слуга ушел, а хозяин и Фиксем до тех пор глядели друг
на друга, пока глаза не заслезились, а тогда выдумали новую забаву -
повернулись к двери, где я все время стоял, и стали глядеть на меня.
Наконец, джентльмен говорит: "Значит, сто пятьдесят фунтов?" - "Сто
пятьдесят фунтов, - отвечает Фиксем, - плюс пошлины, проценты шерифу и
прочие привходящие расходы". - "Гм, - говорит джентльмен, - это я могу
уладить завтра к концу дня, не раньше". - "Очень сожалею, но на это время я
буду вынужден оставить здесь своего человека, - говорит Фиксем, притворяясь,
будто весьма этим опечален". - "Очень досадно, - говорит джентльмен, -
потому что у меня сегодня гости и если они догадаются, как обстоит дело, я
разорен". Он помолчал, а потом добавил: "Попрошу вас сюда на минутку, мистер
Смит". Фиксем отошел с ним к окну и после долгих перешептываний, недолгого
звона золотых монет и выразительных взглядов, брошенных в мою сторону,
воротился и говорит: "Банг, вы, я знаю, малый расторопный и честный. Этому
джентльмену требуется на сегодня лишний лакей - чистить серебро и подавать к
столу, так что ежели у вас найдется время, - говорит старик Фиксем, а сам
ухмыляется во всю пасть и сует мне в руку два золотых, - он будет рад
воспользоваться вашими услугами". Ну, я рассмеялся, и джентльмен тоже
рассмеялся, и все мы рассмеялись, и Фиксем побыл там, пока я сходил домой
приодеться, а когда я вернулся, Фиксем ушел; и я чистил серебро, и подавал к
столу, и морочил прислугу, и никто даже и не заподозрил, по какому делу я
здесь нахожусь, хотя была минута, когда все чуть-чуть не открылось: уже
поздно вечером один из последних гостей спустился в сени, где я сидел,
протянул мне полкроны и говорит: "Приведите мне, любезнейший, карету, и вот
вам за труды". Я уже решил, что это уловка и меня просто задумали
выпроводить на улицу, и собрался ответить ему в этом духе, не слишком
вежливо, как вдруг вижу - хозяин дома (он-то все время был начеку) бежит
вниз по лестнице в большой тревоге. "Банг!" - кричит он словно бы в ярости.
"Сэр?" - говорю я. "Что же вы, черт возьми, оставили без присмотра серебро?"
- "Я как раз хотел послать его за каретой", - говорит второй джентльмен. "А
я как раз хотел сказать..." - начал я, но хозяин меня перебил. "Пошлите
кого-нибудь еще, дорогой мой, кого-нибудь еще". А сам, знай, подталкивает
меня к двери. "Этому человеку я вверил все серебро и прочие ценные вещи и ни
под каким видом не могу допустить, чтобы он выходил из дома. Банг,
бездельник вы этакий, сейчас же идите и пересчитайте вилки в малой
столовой". Тут я понял, что никакого подвоха не было, и, уж поверьте, от
души посмеялся. Денежки наш джентльмен уплатил на следующий день, и на мою
долю кое-что перепало; прямо скажу, более приятного дельца в нашей практике
я не запомню (да и старик Фиксем, наверно, тоже).
отбросив хитрую мину и плутовские ужимки, с какими он рассказывал
вышеизложенный случай, - а эту сторону мы, к сожалению, видим много, много
реже, чем другую, темную. Любезность, которую можно купить за деньги, почти
никогда не распространяется на тех, у кого денег нет; и беднякам недоступно
даже такое утешение, как выпутываться из одной трудности в ожидании
следующей. Дежурил я раз в одном доме в Джордж-Корт - есть такой тесный,
грязный тупичок позади газового завода, - так, боже мой, я, кажется, никогда
не забуду, в какой нищете там жили люди! С них причиталась квартирная плата
за полгода, два фунта и десять шиллингов или около того. Весь дом состоял из
двух комнат, и так как коридора не было, верхние жильцы проходили через
комнату хозяев; и всякий раз - а проходили они через комнату раза по три в
четверть часа - они бранились и скандалили, потому что на их вещи тоже
наложили арест и включили в опись. Перед домом был огороженный квадратик
голой земли, по нему вела к двери дорожка, посыпанная золой, возле двери
стояла кадка для дождевой воды. В окне болталась на провисшем шнуре
полосатая занавеска, внутри на подоконнике примостился треугольный осколок
зеркала. Надо полагать, что предназначалось оно для пользования, но вид у
обитателей комнаты был до того замученный и несчастный, что даже если один
раз им удавалось глянуть на свое лицо и не умереть со страху, едва ли они
решались на это вторично. Было в комнате два-три стула, которые в лучшие
свои дни стоили от восьми пенсов до шиллинга штука; был маленький некрашеный
стол, пустой буфет в углу да кровать - из тех, что вечно встают дыбом, так
что ножки у нее торчат в воздухе и вы можете либо стукаться о них головой,
либо вешать на них шляпу; ни тюфяка, ни подушки, ни одеяла. Перед камином
был постлан вместо коврика старый мешок, и четверо не то пятеро детей
возились на земляном полу. Арест на имение наложили только для того, чтобы
выселит" семью из дома, - взять в уплату за долги было нечего; и здесь я
пробыл целых три дня, хотя и это было всего лишь формальностью, потому что
я, конечно, знал и все мы знали, что заплатить они никак не могут. На одном
из стульев, у холодного очага, сидела старуха - такой страшной и грязной
старухи я в жизни не видел и все раскачивалась взад и вперед, взад и вперед
без передышки, только изредка стиснет иссохшие свои руки, а потом опять
раскачивается и все потирает себе колени, судорожно поднимая и опуская
пальцы. По другую сторону очага сидела мать с грудным младенцем на руках,
который плакал, пока не засыпал, а чуть проснувшись, опять принимался
плакать. Старухиного голоса я ни разу не слышал: она, как видно, совсем
отупела; а что до матери, так лучше бы и ее так же пришибло, потому что с
горя она превратилась в сущего дьявола. Доводись вам услышать, какими
словами она ругала голых ребятишек, что ползали на полу, и увидеть, как она
колотила малютку когда он плакал от голода, вы бы ужаснулись не хуже моего.
Так оно и шло. Дети время от времени жевали хлеб, да еще я отдавал им добрую
половину обеда, - который мне приносила жена; а женщина - та вовсе ничего не
ела, и никто из них не ложился на кровать, я комнату за все время ни разу не
подмели и не убрали. Соседям было не до них - им своей бедности хватало; а
отца, как я понял из проклятий и брани верхней жилички, за несколько недель
до того услали на каторгу. Когда положенное время истекло, хозяину дома, да
и старику Фиксему тоже, стало страшно - что будет с этой семьей, и вот они
подняли шум и добились, чтобы всех их взяли в работный дом. За старухой
прислали носилки, и в тот же вечер Симмонс забрал детей. Старуху поместили в
лазарет, где она вскорости умерла. Дети и по сей день в работном доме, им
там по сравнению с прежним куда как хорошо. А с матерью никакого сладу не
было. Раньте она как будто была смирная, работящая женщина, но от нужды и
горя форменным образом помешалась. Ее раз пять сажали в карцер за то, что
она запускала чернильницей в попечителей, кляла церковных старост и на
всякого, кто подходил к ней, набрасывалась с кулаками; а потом у нее лопнула
какая-то жила, и она тоже умерла, и это было избавление не только для нее
самой, но и для других бедняков, особенно стариков и старух, которые,
бывало, так и валились от нее во все стороны, точно кегли от удара шаром.
словно давая понять, что рассказ его почти окончен. - Это было достаточно
скверно, но в другом доме, где мне пришлось дежурить, я видел одну леди, и
ее тихое горе, - вы понимаете, что я хочу сказать, сэр, - растрогало меня
куда больше. Неважно, где именно находился этот дом; я бы, пожалуй, даже
предпочел не называть адреса, но дело было того же порядка. Фиксем и я
пришли туда. как обычно, - за квартиру год как не плачено; дверь отворила
маленькая служанка, и нас ввели в гостиную, где было трое или четверо
хорошеньких детишек, чистеньких, но очень уж скромно убранных, как, впрочем,
и самая комната. "Банг, - сказал мне Фиксем вполголоса, - мне кое-что
известно про это семейство, и мое мнение - ничего у нас здесь не выйдет". -
"Вы думаете, им нечем заплатить?" - спросил я в тревоге очень уж мне эти