Чтение 15–й страницы книги ~На куличках~

брови адмирал. - Из-за чего это у них?

Подозвали Молочко. Молочко пытался об'яснить:

- Из-за сына. Чей сын, ваше превосходительство...

- Ничего не понимаю, - повел адмирал плечами.

21. Огонек в теми.

В собрании - из зала в коридор окошко было прорезано. Зачем, на какой
предмет, неведомо. Так, вот, просто во всех домах тут делали, - ну, и в
собрании, значит. За то денщикам теперь - полное удовольствие: сбились у
окна и глядят - не наглядятся.

- У-ух, и дошлый же народ французы эти самые! - самоварно сиял гене-
ральский Ларька. - Это, брат, тебе, не епонец, не манза какая-нибудь.
Епонец-то пальцем делан, потому...

Не досказал Ларька: перед господином Тихменем надо было вытянуться.

Измятый весь, в мокром, в пыли, - ступил Тихмень в коридор - и стал,
заблудился: куда итти.

Подумал, свернул влево и по скрипучим ступенькам полез наверх, на ка-
ланчу.

Яшка Ломайлов неодобрительно глядел ему вслед.

- И куды, например, прет, и куды прет? Ну, какого ему рожна там надо?
Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас! Ды блажа-ат, ды
блажа-ат, и всяк-то по своему... И чего им, кубыть, еще надо: топка
есть, хлеб-соль есть...

Ларька фыркнул:

- Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине, хлеба-соли довольно, а
которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту
в себе держут, да...

- Я бы, например, женил бы господина Тихменя, вот это бы так! - мед-
ленным языком ворочал Ломайлов. - Ребятенок бы ему с полдюжинки, вот бы
мечтов-то его этих самых - как ветром бы сдунуло...

Ломайлов выглянул в окно наружу, в ту сторону, где был домик Нечесов.
"Что-то теперь Костенька? Уснул без меня, либо нет?"

Темь, мгла холодная за окном. Где-то не очень подалеку вопили благим
матом: карау-ул! карау-ул! Солдаты, очесываясь, зевая равнодушно, слуша-
ли: дело обыкновенное, привышное.

Поручик Тихмень стоял уж теперь наверху, шаткий, непрочный, длинный.

- Ну и ха-ра-шо, и ха-ра-шо, и шут с вами, и уйду, и уйду... За нос,
хм! Вам-то это хаханьки, а мне-то...

Тихмень толкнул раму, окно распахнулось. Внизу, в темноте, опять кри-
чали караул, громко и жалостно.

- Ка-ра-ул, ага, караул? А я думаешь, - не караул? А мы, думаешь, не
кричим? А кто слышит, ну, кто? Ну, так и кричи, и кричи.

Но все-таки высунулся Тихмень, вставил голову в черное, мокрое хайло
ночи. Отсюда, с каланчи, виден был веселый огонек на бухте: крейсер,
должно быть, ихний.

Был сейчас этот огонек в сплошной черняти опорой какой-то Тихменю,
давал жить глазам, без него нельзя бы. Маленький, веселый, ясноглазый
огонек.

- Петяшка, Петенька мой, Петяшка...

И вдруг мигнул огонек и пропал. Может, крейсер повернулся другим бо-
ком, а может, и еще что.

Пропал, и приступила темь необоримая.

- Пе-тяшка, Петяшка мой! Нечеса последний... Никто теперь не знает,
никто не скажет... Ой-е-е-е-ей!

Тихмень горестно замотал головой и хлюпнул. Потекли пьяные слезы, а
какие же слезы горчее пьяных?

Щекой он приложился к подоконнику: подоконник - мокрый, грязный, хо-
лодный. Холод на лице протрезвил малость. Тихмень вспомнил свой разго-
вор, с кем-то:

- Всякий имеющий детей - олух, дурак, карась, пойманный на удочку...
Это я, я... Я говорил. И я, вот, плачу о Петяшке. Теперь уже не узнать
никогда - чей... Ой-е-е-е-ей!

Никогда - так крышкой и прихлопнуло пьяного, горького Тихменя. Запо-
лонила темь необоримая. Огонек погас.

- Петяшка-а! Петя-шень-ка-а! - Тихмень хлюпал, захлебывался и медлен-
но вылезал на подоконник.

Подоконник - страсть какой грязный, все руки измазал Тихмень. Но о
сюртук вытереть жалко. Ну, уж как-нибудь так.

Вылезал все больше, - ах, конца этому нету: ведь он такой длинный.
Пока-то это вылез, перевесился, пока-то это с каланчи торчмя головой
бухнул во тьму.

Может и закричал, ничего не слыхали денщики. Они уж и думать позабыли
о Тихмене, блажном: куда-а там Тихмень, когда французы сейчас выходят.
Ох, да и молодцы же народ, хоть и жвытки они больно...

Веселой гурьбой, вполпьяна, выходили французы, скользили на сту-
пеньках: "Ах, и смешные же русские эти... ланцепупы... Но есть в них,
есть в них что-то такое"...

А за французами ползли и хозяева. Коли французы вполпьяна, так хозяе-
вам и сам Бог велел в риз положении быть: кто еще шел - перила обнимал,
а кто уж и на карачках...

Тихменя нашли только утром. Перетащили к Нечесам: у них жил живой - у
них, значит, и мертвый. И лежал он покойно в зальце на столе. Лицо белым
платком покрыто: расшиблено уж очень.

Капитанша Катюша навзрыд плакала и отпихивала мужа:

- Уй-ди, уй-ди! Я его люблю, я его любила...

- Ты, матушка, всех любила, по доброте сердечной. Уймись, не реви,
будет!

- И подумать... Я может, я ви-но-ва-ва-та-а... Господи, да коли бы я,
правда, знала, чей Петяшка-то! Господи, кабы знать-то... а-а-а! - сов-
рать бы ему было!

Ломайлов отгонял восьмерых ребят от дверей: так и липли к дверям, так
в щель и совали нос, ох, и любопытный народец!

- Яшка, Яшутничек, а скажи: а дяде рази уж не больно? А как же? А
ведь ушибся, а не больно.

- Дурачки-и, помер ведь он: знамо, не больно.

Старшенькая девочка Варюшка от радости так и засигала:

- Тц-а! Что? Я говолира - не больно. Я говолира! А ты не верил. Тц-а,
что?

Уж так ей лестно брату нос наставить.

22. Галченок.

Уж февраль, а генерал все еще в городе околачивался, все боялся прие-
хать домой. И Шмит лютовал по-прежнему, весь мукой своей пропитался, во
всякой мелочишке это чуялось.

Ну, вот, выдумал, например, издевку: денщика французскому языку обу-
чать. Это Непротошнова-то! Да он все и русские слова позабудет, как пе-
ред Шмитом стоит, а тут: французский. Все французы эти поганые накурале-
сили: Тихменя на тот свет отправили, а Шмиту в сумасшедшую башку взбрела
этакая, вот, штука...

Черноусый, черноглазый, молодец Непротошнов, а глаза - рыбьи, стоит
перед Шмитом и трясется:

- Н-не могу знать, ваше-скородь, п-позабыл...

- Я тебе сколько раз это слово вбивал. Ну, а как "позабыл", а?

Молчание. Слышно: у Непротошнова коленки стучат друг об дружку.

- Ну-у?

- Жуб... жубелье, ваше-скородь...

- У-у, - немырь! К завтрему, чтоб на зубок знал. Пошел!

Сидит Непротошнов на кухне, повторяет проклятые бусурманские слова, в
голове жернова стучат, путается, дрожит. Слышит, чьи-то шаги - и вскаки-
вает, как заводной, и стоит - аршин проглотил. Со страху-то и не видит,
что не Шмит пришел, а пришла барыня, Марья Владимировна.

- Ну, что ты, Непротошнов, а? Ну, что ты, что ты?

И гладит его по стриженой солдатской голове. Непротошнов хочет пой-
мать, взять ее маленькую ручку, да смелости не хватает, так при хотеньи
одном и остается.

- Барыня милая... Барыня милая! Ведь я все - ведь я все-всешеньки...
Не слепой я...

Маруся вернулась в столовую. Глаза у ней горели, что-то сказать. Но
только взглянула на Шмита - разбилась об его сталь. Опустила глаза, по-
корная. Забыла все гневные слова.

Шмит сидел не читая, так. Он никогда не читает теперь не может. Сидит
с папиросой, мучительно зацепился глазами за одну точку - вот, за гране-
ную подвеску на лампе. И так трудно неимоверно на Марусю взглянуть.

- Ну? О Непротошнове, конечно? - усмехнулся Шмит.

Подошел к Марусе вплотную.

- Как я тебя...

И замолк. Только стиснул больно ее руки повыше локтей: завтра будут
здесь синяки.

На худеньком ребячьем теле у Маруси много теперь цветет синяков - от
Шмитовых злых ласк. Все неистовей, все жесточе с ней Шмит. И всегда одно
и то же: плачет, умирает, бьется она в кольце Шмитовых рук. А он - пьет
сладость ее умираний, ее слез, своей гибели. Нельзя, некуда спастись ей
от Шмита, и хуже всего: не хочется спастись. Вот сказала намедни на балу
Андрею Иванычу - сорвалось же такое: "убейте Шмита". И не знает покою
теперь: а вдруг?

Не забыл Андрей Иваныч тех Марусиных слов, каждый вечер вспоминал их.
Каждый вечер - один и тот же мучительный круг, замыкаемый Шмитом. Если б
Шмит не мучил Марусю; если б Шмит не захватил его тогда у замерзшего ок-
на; если б Шмит на балу не...

Главное, тогда не было бы вот этого, что уж стало привычно-нужным:
каждый вечер перед Андреем Иванычем не стоял бы Гусляйкин, не ухмылялся
бы бланманжейной своей физией, не рассказывал бы...