Чтение 15–й страницы книги ~Мальчик со шпагой~

Серёжа внимательно посмотрел ей в лицо. Только сейчас при свете слабой коридорной лампочки он разглядел, что глаза у Наташки красные и припухшие. Он не стал, конечно, смеяться. Никогда они не смеялись друг над другом, если одному из них было по-настоящему, до слез плохо. Если человеку одиноко и страшно, кто-то должен оказаться рядом (как сегодня на станции). Хотя, по правде говоря, Серёжа не понимал: как может быть страшно в своем доме, знакомом до последнего гвоздика?

– Ладно, вари пельмени, – сказал он.

Наташка расцвела, и они пошли в комнату.

Наташа сразу превратилась в хозяйку. Цыкнула на Нока, который хотел устроиться на пушистом половике у дивана, и показала ему место у двери. А Серёже велела умываться.

– Успеется, – лениво ответил он.

Скинул сандалии и забрался на диван. Наташа неодобрительно посмотрела на Серёжины колени, темные от земли и въевшегося травяного сока, но ничего не сказала. Диван торжественно гудел всеми пружинами. Гудеть так он научился еще в те времена, когда Серёжа и Наташа устраивали на нем цирковые представления с борьбой и конными скачками.

Наташа ушла на кухню. Нок опять осторожно перебрался на половик и вопросительно посмотрел на хозяина.

– Ладно, лежи пока, – шепотом разрешил Серёжа.

Усталость мягко растекалась по телу. Но спать Серёжа не хотел. Привалившись к вышитой подушке, он оглядывал комнату. Комната была такой же привычной, своей, как и те, в которых он жил. Все знакомое-знакомое: телевизор "Старт", накрытый вязаной салфеткой, черный книжный шкаф с завитушками и треснувшим стеклом, большая фотография в рамке: Наташа и дядя Игорь делают зарядку. Наташка маленькая, шестилетняя, в мальчишечьем тренировочном костюме и с громадным обручем. Дядя Игорь – с двумя двухпудовыми гирями, поднятыми к плечам, весь переплетенный мускулами, как гладиатор. И громадный.

Серёжа вспомнил, как дядя Игорь еще недавно сажал их с Наташкой на вытянутые руки и вертел, будто карусель. Только не в этой комнате, а у Серёжи, потому что у Каховских было попросторнее.

Серёже захотелось в свои комнаты. Он понимал, что пустая квартира – со следами унесенной мебели на полу, с темным квадратом на обоях, там, где висела мамина фотография, – невеселое зрелище. Но все-таки… Он встал и зашлепал босыми ногами в коридор, толкнул свою дверь.

Дверь была заперта.

– Нат, почему заперто? Открой.

– Это не мы, – откликнулась из кухни Наташа. – Домоуправление заперло. Скоро новые жильцы приедут. Какие-то Грачёвы.

– У-у… Я думал, что вы наши комнаты займете. Вам бы наконец свободнее стало.

– Да теперь уж все равно. Мы к весне тоже переедем… Твой людоед ест пельмени?

– Он все ест. Горячие только не давай, а то чутье пропадет.

Серёжа вернулся в Наташину комнату. Подошел к окну. Вид отсюда был такой же, как из его комнаты. Крыши, неяркие окна, силуэт водонапорной башни, похожий на старинный замок. Слева – темная груда тополей, внизу – кусты рябины. За кустами – мостовая.

Она была горбатая, эта мостовая, и зимой вдоль нее ветер наметал длинные сугробы. Такие непролазные, что отцу приходилось брать Серёжу на руки, когда шли в детский сад.

Потом они с папой оказывались на широкой, очищенной дворниками улице, но папа не опускал Серёжу. Так им удобнее было разговаривать.

– Пап, разве справедливо, когда двое на одного? – спросил один раз Серёжа.

– Конечно, нет.

– А что делать?

– Ну, что делать… Выбери время, поговори с ними по очереди, один на один.

– Правильно! – обрадованно сказал Серёжа. – Светку Лапину я подожду во дворе, а Танька сегодня дежурит в группе…

– Постой-постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?

– Я не драться, а только раз… А чего! Они сами первые…

– Неважно, что первые, – серьезно сказал отец. – Ты будущий мужчина. Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.

– Они же не взрослые тетеньки, а девки, – обиженно возразил Серёжа.

– Не девки, а девочки, во-первых. Ты ведь Наташу девкой не называешь. А во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами, бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если бы какой-нибудь парнишка ее отлупил?

Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: "А что сказала бы мама? А маме бы понравилось?"

Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых людей… Иногда Серёжу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: "В чем дело? Я же здесь".

Нет, Серёже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь мальчишка задел маму хоть мизинчиком!

Но чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:

– Мама, наверно, первая никого не стукала.

И папа согласился:

– Наверно…

Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки, Серёжа спросил:

– А ты маму знал, когда она была маленькая?

Папа сказал:

– Нет, Серёженька, не знал.

…Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой мальчик. Андрей. Серёжа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у горящей печки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма. Писем была целая пачка. Серёжу это заинтересовало, потому что на многих конвертах он заметил красивые марки.

– Папа, это что?

– Это мамины, – тихо объяснил папа.

– Мама писала?

– Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма писал. Даже потом… два письма пришло.

– А зачем ты их в печку?

– Куда же их? Лежат, лежат… Андрею отослать? Я адреса не знаю, на конвертах он обратный адрес не указывал.

– А что в них написано?

– Не знаю, Серёженька. Мама не говорила, а я не спрашивал.

– А сейчас почитай.

Отец покачал головой и отправил в желтый огонь еще один конверт.

– Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.

Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным языком.

– А марки? – шепотом спросил Серёжа.

– Марки?.. Марки можно взять.

Серёжа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без спросу в чужое письмо – это очень скверное дело…

Заглянула Наташа, сказала, что пельмени готовы.

– Вставай руки мыть… Ой, да ты спишь уже!

– Я? Нисколечко. Даже не хочется.

Серёжа поднялся и нащупал ногами сандалии. Нок принюхался к кухонным запахам и деликатно замахал хвостом.

– Папа магнитофон купил, – сообщила Наташа. – Хочешь, включу, чтобы не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и певец…

– У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! – сказал Серёжа. – От него все ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал – лучше всех песен на свете! И вообще он был самый хороший вожатый.

– У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.

– Что это за человек? – встрепенулся Серёжа.

– Кажется, тренер. Или вожатый… В общем, на Красноармейской есть старый дом, вроде нашего. Его сносить хотели, а потом не стали. Там какой-то детский клуб сделался. Название "Эспада".

– "Эспада" – по-испански "шпага", – сказал Серёжа.

– Правда? В одной песенке у этого мексиканца тоже все время повторяется: "Эспада, эспада…"

– Включи, – попросил Серёжа.

Наташа вытащила из шкафа магнитофон – плоский чемоданчик, нашла на полке катушку.

– На транзисторах, – сказал Серёжа. – Какая марка?

– "Мрия". По-украински значит "Мечта".

– Слушай, Нат. Он был в пенопластовой коробке?

– Да, а что?

– Она где?