Чтение 15–й страницы книги ~Роман без вранья~

Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.

Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками,
выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в
Председатели.

После каждого четверостишия, произносит:

-- Верую.

Говорит "верую" так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:

-- Велемир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.

Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: "Но
при чем же здесь публика?" И еще тише, одним движением рта, повторяет:

-- Верую.

В заключение как символ Земного шара надеваем ему на палец кольцо,
взятое на минуточку у четвертого участника вечера -- Бориса Глубоковского.

Опускается занавес.

Глубоковский подходит к Хлебникову:

-- Велемир, снимай кольцо.

Хлебников смотрит на него испуганно за спину.

Глубоковский сердится:

-- Брось дурака ломать, отдавай кольцо!

Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:

-- Это... это... Шар... символ Земного шара... А я -- вот... меня...
Есенин и Мариенгоф в Председатели...

Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца.
Председатель Земного шара, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет
светлыми и большими, как у лошади, слезами.

Перед отъездом в Москву отпечатали мы в Харькове сборничек "Харчевня
зорь"

Есенин поместил в нем "Кобыльи корабли", я "Встречу", Хлебников --
поэму и небольшое стихотворение:

Голгофа Мариенгофа. Город Распорот. Воскресение Есенина. Господи,
отелись, В шубе из лис.

30

В пасхальную ночь на харьковском бульваре, вымощенном человеческой
толпой, читали стихи.

Есенин своего "Пантократора".

В колокольный звон вклинивал высоким, рассекающим уши голосом:

Не молиться тебе, а лаяться Научил ты меня, господь.

Толпа в шлемах, кепках и картузах, подобно огромной черной ручище,
сжималась в кулак.

А слова падали, как медные пятаки, на асфальт.

И за эти седины кудрявые, За копейки с златых осин, Я кричу тебе: "К
черту старое", Непокорный разбойный сын.

Когда Есенин кончил, шлемы, кепки и картузы подняли его на руки и стали
бросать вверх. В пасхальную ночь. В колокольный звон.

Хорошая проверка для стихов. А у Гоголя была еще лучше.

Старый большевик Михаил Яковлевич Вайнштейн рассказал мне следующий
случай.

В Петропавловской крепости его соседом по камере был максималист. Над
максималистом шли последние дни суда, и тюрьма ожидала смертного приговора.
Воздух становился твердым, словно камень, а мысли в голове ворочались тупо и
тяжело, как жирные свиньи.

И вдруг: из соседней комнаты, от максималиста, через толстую
петропавловскую стену -- широкий, раскатистый во всю грудь -- смех. Такой,
что идет от пупа.

Смех перед виселицей пострашнее рыданий.

Вайнштейн поднял тревогу: казалось, безумие опередило смерть.

Пришел надзиратель, заглянул в камеру к максималисту, развел руками,
недоуменно покачал головой и сообщил:

-- Читает.

Тогда Вайнштейн стуками оторвал соседа от книги и спросил:

В чем дело?

Сосед ответил:

-- Читаю Гоголя. "Ночь под Рождество". Про кузнеца Вакулу. Сил моих
нет, до чего смешно...

31

Из всей литературы наименее по душе была нам -- литература военного
комиссариата.

Сначала читали внимательно и точно все мобилизационные приказы. Читали
и расстраивались. Чувствовали непрочность наших освободительных бумажек.
Впоследствии нашли способ более душеспокойный -- не читать ни одного. Только
быстрее пробегали мимо свежерасклеенных.

Зажмурили глаза, а вести стали ползти через уши. С перепугу Есенин
побежал к комиссару цирков -- Нине Сергеевне Рукавишниковой.

Циркачи были освобождены от обязанности и чести с винтовкой в руках
защищать республику.

Рукавишникова предложила Есенину выезжать верхом на коне на арену и
читать какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму.

Три дня Есенин гарцевал на коне, а я с приятельницами из ложи бенуара
встречал и провожал его громовыми овациями.

Четвертое выступление было менее удачным.

У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что
Есенин, попривыкнувший к ее спокойному нраву, от неожиданности вылетел из
седла и, описав в воздухе головокружительное сальто-мортале, растянулся на
зеомле.

-- Уж лучше сложу голову в честном бою,-- сказал он Нине Сергеевне.

С обоюдного согласия полугодовой контракт был разорван.

Днем позже приехал из Туркестана Почем-Соль. Вечером распили бутылку
кишмишевки у одного из друзей. Разошлись поздней ночью.

На улице догорланивали о "странностях любви".

Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с
библейскими глазами.

Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди
маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари.
Девушка глядела на луну, а Есенин в ее библейские глаза.

Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точкой, о неприличии
пользоваться глагольной, о бара-банности составной и приятности усеченной.

Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо
"рифмы"-- произносила "рыфма".

Он стал даже ласково называть ее:

-- Рыфмочка.

Горланя на всю улицу, Есенин требовал от меня подтверждения перед
Почем-Солью сходства Рыфмочки с возлюбленной царя Соломона, прекрасной и
неповторимой Суламифью.

Я, зля его, говорил, что Рыфмочка прекрасна, как всякая еврейская
девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на
зубоврачебные курсы в Харьков.

Он восхвалял ее библейские глаза, а я -- будущее ее искусство долбить
зубы бормашиной.

В самом разгаре спора неожиданно раздался пронзительный свисток, и на
освещенном углу появились фигуры милиционеров.

Из груди Есенина вырвалось как придыхание:

-- Облава!

Только вчера он вернул Рукавишниковой спасительное цирковое
удостоверение.

Раздумывать долго не приходилось.

-- Бежим?

-- Бежим!

Пятки засверкали. Позади дребезжали свистки и плюхались тяжелые сапоги.

Почем-Соль сделал вслед за нами прыжков двадцать. У него заломило в
спине, в колене, слетела с головы

шапка, а из раскрывшегося портфеля , как из голубятни вылетели бумаги.

Схватившись за голову он сел парапет.

Срезая угол, мы видели , как пленили его и повели милиционеры.

А между нами и погоней расстояние неизменно росло.

У Гранатного переулка Есенин нырнул в чужие ворота, а я побежал дальше.
Редкие ночные прохожие шарахались в стороны.

Есенин после рассказывал, как милиционеры обыскивали двор, в котором он
притаился, как он слышал приказ стрелять, если обнаружат, и как он вставил
палец меж десен, чтобы не стучали зубы.

С час просидели мы на кроватях, дожидаясь Почем-Соли.