шаг, когда поравнялся с нею. Ведь, казалось, нет ничего более естественного под
луной, нежели на традиционное:
"Привет, куда вы направляетесь?" -- ответить: "Да в общем никуда, давайте зайдем
куда-нибудь и выпьем".
Моя готовность откликнуться, моя досужая беззаботность, моя подчеркнутая
небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я был хорошо одет и обут, возможно,
создали у девушки впечатление, будто перед нею миллионер-американец. Приближаясь
к сияющему светом фасаду кафе, я понял, что это "Мариньян". Хотя был уже поздний
вечер, разноцветные зонты по-прежнему колыхались над столиками на открытой
площадке. Девушка была одета не по погоде легко; на шее ее красовалась
непременная для данного сословия меховая горжетка -- изрядно поношенная,
потертая и даже, как мне показалось, кое-где траченная молью. Впрочем, на все
это я почти не обратил внимания, завороженный ее глазами -- карими и на редкость
красивыми. Они напомнили мне кого-то... кого-то, в кого я был влюблен. Но
вспомнить, кто это был, в тот момент я не мог.
По какой-то неведомой мне причине Мару (так она назвала себя) снедало стремление
говорить, по-английски. Английский она выучила в Коста-Рике, где, по ее словам,
некогда ей принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что я прожил в Париже,
случай свел меня со шлюхой, обнаружившей желание изъясняться по-английски.
Похоже, делала она это потому, что английская речь напоминала ей о тех
благословенных временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное, куда более
респектабельное ремесло, нежели ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна
причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый американец, м-р Уинчелл был обаяшка,
более того -- по ее убеждению, джентльмен; он возник на пути Мары, когда,
перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в кармане и с разбитым сердцем,
она осела в Париже. М-р Уинчелл
377
заседал в правлении некоего клуба атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что
повсюду его сопровождала супруга, обходился с Марой по-королевски. Мало того:
истинный джентльмен, он представил Мару своей жене и все втроем они совершили
увеселительную поездку в Довиль. По крайней мере, такова была версия Мары. Не
исключаю, что именно так все и было: время от времени воочию сталкиваешься с
такими Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с пылу с жару начинают
воздавать ей почести как леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь
оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам Мары, данный Уинчелл
действительно вел себя как аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала.
Натурально, когда он выдвинул предложение всем троим разделить одну постель, это
не привело ее в восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее за проявленную
неуступчивость. -- Elle avait raison*, -- заметила она.
И вот м-р Уинчелл растворился в безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек,
который он подарил Маре, отплывая за океан. Проеден с поразительной быстротой,
ибо не успел м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте замаячил Рамон.
Мадридец, он намеревался открыть там свое кабаре, но разразилась революция и ему
пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли, что в Париже он оказался гол как
сокол? Судя по отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она безраздельно
доверяла ему. Но скоро и он сгинул без следа. Не имея ни малейшего понятия в
том, в каком направлении "сгинул" Рамон, Мара, тем не менее, была убеждена, что
в один прекрасный день ее избранник даст о себе знать и они будут вместе. И
ничто не могло поколебать ее в этой уверенности, хотя вот уже больше года от
него не было вестей.
Все это выплеснулось наружу в краткий промежуток между приемом заказа и
появлением кофе на столе. Выплеснулось на диковинном английском моей
собеседницы, который в сочетании с низким, хрипловатым тембром голоса, наивной
серьезностью интонаций и ее нескрываемым стремлением непременно прийтись мне по
вкусу (чем черт не шутит, а вдруг перед нею очередной м-р Уинчелл?) не на шутку
растрогал меня. Последовала томительно долгая пауза, и в моей памяти всплыли
слова, сказанные Карлом за обедом. Что ни говори, эта женщина безошибочно
воплощала "мой тип" и, пусть на сей раз он и не сделал никакого пророчества,
несомненно вынимая часы, мог бы описать в мельчайших, подробностях, заключив
своим тра-
__________
* У нее были на то основания (фр.)
378
диционным: "Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и
такой-то улиц".
-- Что вы делаете в Париже? -- спросила она, переводя разговор в более привычное
русло. И тотчас, едва я открыл рот, перебила меня вопросом, не хочу ли я есть. Я
ответил, что лишь недавно отлично поужинал. Предложил ей рюмку ликера и еще
кофе. И вдруг поймал на себе ее ровный, неотрывный, до неловкости пристальный
взгляд. Мне подумалось, что в ее воображении вновь возник образ отзывчивого м-ра
Уинчелла, что она молчаливо сравнивает меня с ним, уподобляет меня ему и, быть
может, в душе благодарит Господа за то, что он послал ей еще одного
американского джентльмена, а не тупоголового француза. Коль скоро направленность
ее мыслей была именно такова, казалось нечестным позволить ей и дальше питать
иллюзии на мой счет. Поэтому со всей мягкостью, на какую я был способен, я
постарался дать ей понять, что между мною и гастролирующими миллионерами
дистанция огромного размера.
В этот момент, внезапно перегнувшись через стол, она поведала мне, что голодна,
страшно голодна. Я был ошарашен. Час ужина давно миновал; кроме того, при всей
моей твердолобости, в голову мне никак не укладывалось, что шлюху с Елисейских
Полей могут терзать голодные спазмы. Одновременно меня пронизало жгучее чувство
стыда: ничего себе, навязал свое общество девушке, даже не удосужившись
поинтересоваться, не хочет ли она есть. -- Давайте зайдем внутрь? -- предложил
я, нимало не сомневаясь, что она не устоит перед искушением отужинать в "Кафе
Мариньян". Подавляющее большинство женщин, будь они голодны (тем более страшно
голодны), согласились бы не раздумывая. Но не эта -- эта лишь покачала головой.
Нет, у нее и в мыслях не было ужинать в "Мариньяне": там чересчур дорого. Тщетно
уговаривал я ее выкинуть из головы сказанное мной минуту назад -- о том, что я
не миллионер и все прочее. Лучше зайти в простой маленький ресторанчик, в этой
округе их пруд пруди, сказала она. Я заметил, что едва ли не все рестораны уже
наверняка закрылись, но она стояла на своем. И затем, будто вмиг забыв о
собственном голоде, придвинулась, накрыла мою руку своей теплой ладонью и с
жаром принялась расписывать, до чего я прекрасный человек. За этими излияниями
последовал новый поток воспоминаний о ее жизни в Коста-Рике и других Богом
забытых местах Карибского бассейна, местах, где мне и вообразить было не под
силу девушку вроде нее. Суть ее сбивчивого рассказа сводилась к тому, что она
просто не родилась шлюхой и никогда не сможет ею стать. Судя по
379
ее заверениям, она уже по горло пресытилась этим ремеслом.
-- Вы -- первый, кто за долгое-долгое время обошелся со мной по-человечески, --
продолжала она. -- Я хочу, чтобы вы знали, какая для меня честь просто сидеть и
разговаривать с вами.
Ощутив голодный спазм и слегка задрожав, она поплотнее запахнула на шее свою
нелепую, обносившуюся горжетку. Ее предплечья покрылись гусиной кожей, а в
улыбке проступило что-то жалкое и в то же время отважно-небрежное. Не желая
дольше длить ее муки, я готов был тут же подняться с места, но она, казалось, не
может остановиться. И конвульсивный поток слов, лившихся из ее горла, безотчетно
соединился в моем сознании с мыслью о еде -- той, в которой она так отчаянно
нуждалась и которую, скорее всего, ей суждено тут же извергнуть на ресторанную
скатерть.
-- Человеку, которому достанусь я, очень повезет, -- внезапно донеслось до меня.
Моя собеседница замолчала, положив руки на стол ладонями вверх. И попросила меня
хорошенько вглядеться в них.
-- Вот что делает с тобой жизнь, -- вырвалось у нее.
-- Но вы красивы, -- искренне и горячо возразил я. -- И ваши руки меня ни в чем
не разубедят.
Она осталась при своем мнении, прибавив задумчиво:
-- Но была когда-то красива. Это теперь я такая: усталая, вымотанная... Господи,
сбежать бы от всего этого! Париж -- он такой соблазнительный, не правда ли? Но
поверьте моему слову: он смердит. Я всегда зарабатывала себе на жизнь...
Посмотрите, посмотрите еще раз на эти руки! Только здесь -- здесь вам не
позволят работать. Здесь из вас хотят высосать всю кровь. Je suis francaise,
moi, mais je n'aime pas mes compalriotes; ils sont durs, mechants, sans pitie
nous*.
Я мягко остановил ее, напомнив об ужине. Мы ведь собирались куда-нибудь пойти?
Она рассеянно кивнула, все еще полная негодования по поводу бездушных своих
соотечественников. И не сдвинулась с места. Вместо этого она обвела пытливым
взглядом площадку. Пока я терялся в догадках, что на нее нашло, она внезапно
поднялась на ноги и, с умоляющим видом склонившись надо мной, спросила, не
соглашусь ли я несколько минут подождать ее. Дело в том, торопливо объяснила
она, что в кафе напротив
____________
* Я ведь сама француженка, но, признаться, не выношу моих соотечественников; они
черствые, злые, им чуждо сострадание (фр.).
380
у нее назначено свидание с одним набитым деньгами старикашкой. Не исключено,
конечно, что он уже смылся, но проверить все же не мешает. Если он еще там,
можно чуточку подзаработать. Она обслужит его по-быстрому и как можно скорее
вернется. Я сказал, чтобы обо мне она не тревожилась.
-- Не торопись и вытяни из старого павиана все, что сможешь, -- напутствовал ее
я. -- Мне спешить некуда. Я подожду тебя здесь. Только не забудь: у нас с тобой
ужин на очереди.
Я смотрел, как, проплыв по улице, она нырнула под своды кафе. Маловероятно, что
она вернется. Набитый деньгами старикашка? Скорее уж она побежала умиротворять
своего maquereau*. Мне представилось, как он выговаривает ей за то, что она
сдуру приняла приглашение простофили-американца. Кончится тем, что, поставив
перед ней сэндвич и кружку пива, ее благоверный отправит ее обратно на промысел.
А заартачится -- тут же влепит ей звучную оплеуху.
К моему удивлению не прошло и десяти минут, как она вернулась. Разочарованная и
повеселевшая одновременно.
Каменистый Артем
Свержин Владимир
Володихин Дмитрий
Жюль Верн
Андреев Николай
Контровский Владимир