Чтение 15–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

Этих тезисов я насчитал тринадцать.

Гибсон - интеллигентный человек и уехал в Бразилию на три года.

С женой и дочерью.

Любит обеих.

Заза относится к Анне серьёзно и подарил ей собаку.

Это было в Сочи, но ей там с такой фигурой нечего делать.

Он встретит её в Лондоне и предоставит ей жильё.

С зачислением в штат позволит себе и двухкомнатную квартиру.

Заза - тоже интеллигентный человек.

Он не станет препятствовать мне в желании позаботиться об Анне самому.

Со всеми вытекающими отсюда удовольствиями.

Хотя у меня есть семья, работа и хобби, я тоже знаю, что лондонские
лахудры и щекотухи расчётливы, напоминают зелёные яблоки, равнодушны к
главным чудесам жизни, а в постели ведут себя как в реанимационной койке.

Исходя из сказанного плюс не сказанного, я должен гарантировать, чтобы
она, не застав по телефону Гибсона, не раздумала лететь в Лондон.

Что же касается Гибсона, он, возможно даже, ненадолго появится в
Лондоне через три месяца и, согласно обещанию, внесёт свою лепту в
благоустройство её судьбы.

По ходу изложения этих тринадцати основных идей Заза вскользь поделился
и нейтральными наблюдениями. Например, что главное в жизни не думать, а
догадываться. И что абхазы ничего не добьются, а аджику в Сочи следует
покупать не абхазскую, на рынке, но грузинскую, в цфасмановском
супермаркете. И что он уверен в этом, хотя, как и я, не является чистым
грузином. И что трагичность человека определяется его занятостью завтрашним
днём. И что он уверен в этом, хотя в будущем ему нужно навестить
Сан-Франциско, где скопилось много тбилисских армян. И наконец - что в
Лондоне как раз лётная погода.

Когда монолог закончился гвоздевым вопросом ко мне, по счётчику
осталось ещё двадцать две секунды. Я не мог придумать ни одного верного
слова, которое оказалось бы короче этого времени, и позволил ему спокойно
дошипеть.

Потом собрал своё лицо, обернул его к Анне с Гуровым и повесил трубку.

-- Что он сказал? -- спросила Анна.

-- Про что?

-- Про Гибсона.

-- А тебе?

-- Что сменил квартиру, а телефона там нету. Но в крайнем случае,
встретит сам.

Я повернулся к Гурову и произнёс:

-- Извините, мне надо с Анной поговорить.

-- О чём? -- не понял он.

Я удивился, но ответил:

-- О земляке.

-- Но ты ж его и не знаешь! -- удивился теперь он.

-- Знаю зато Анну.

-- Не лучше, чем я! -- рассудил он.

-- Слушайте! -- возмутился я и поправился: -- Слушай! Я хочу поговорить
с ней с глазу на глаз.

-- Мало чего ты хочешь! -- искренне возмутился и он. -- Как будто кроме
тебя с глазу на глаз болтать с ней больше некому!

Взяв Анну под руку и буркнув ей, что дело касается её и Гибсона, я
двинулся в обратную сторону, к бару. Она шепнула в ответ, что Гуров -
приличный мужик и поэтому пусть идёт с нами и он. Я развёл руками и
предложил усесться за свой же столик, но Гуров настоял на том, чтобы пройти
дальше, в ресторан, велев походя бармену нести нам шампанское.

27. Всё это не важно при условии, что не важно всё

Принесли бутылку "Ives Roches", но Гуров даже не поморщился. Спокойно
велел выбросить её на помойку и - при неналичии "Krug"-a, "Mumm"-a,
"Bollinger"-a или "Tattinger"-a - нести "Советское". Но непременно с
ялтинским ярлыком. Потом официанта в красном пиджаке и с лицом, состоявшем
только из профиля, назвал "гарсоном" и сказал, что в этой профессии главное
не вкус или цвет, на которых товарищей мало, а зрение. Тот, подобно мне, не
понял, но Гуров учтиво кивнул на Анну и добавил:

-- Девушка с такой внешностью не может не разбираться.

Анна оживилась и заметила, что, действительно, сравнила как-то "Ives
Roches" с газированным одеколоном. Гуров улыбнулся и - прежде, чем отпустить
гарсона - сказал тому совершенно неожиданную вещь. Велел объявить по всем
спикерам, что Катю Гурову ждут в ресторане.

Отметив, что Катей зовут его жену, Гуров быстро рассказал нам о том,
будто в Шампани из "гран крю" давят только названные им марки плюс, может
быть, "Veuve Clicquot" и "Laurant Perrier". И что "Dom Perignon", например,
- это ширпотреб, хотя на коронации Эдуарда Седьмого и Елизаветы Второй, а
также на свадьбе короля Бодуена подавали как раз "Moet&Chandon". Что -
одно и то же. Кстати, любит его и Шэрон Стоун, хотя мастера культуры - Софи
Лорен, Джина Лоллобриджида, Бриджитт Бардо, Ив Монтан и Андрэ Моруа
превратили в богемный напиток "Ruinart". Но ялтинское - и он это знает
наверняка - тоже делают из "гран крю".

Анна огорчилась. То ли из-за Кати, то ли потому, что Гуров нёс чепуху.
Он, однако, сам признался, будто всё это не важно при условии, что - за
исключением нескольких вещей - не важно всё. Потом разлил ялтинское и
повернулся ко мне:

-- За Анюту! Ей сегодня двадцать три!

-- Знаю, -- ответил я. -- Я уже поздравлял! Но буду ещё раз:
поздравляю, Анна!

Она кивнула:

-- Ну и что сказал тебе Заза?

Я позволил ей допить бокал и, выждав ещё несколько минут, которые
пузырькам из бокала необходимы для проникновения в девичий мозг, повернулся
к Гурову и сказал как бы ему, что о шотландце судить не берусь, но мой
земляк - сучехвостое дерьмо. И, не глядя на Анну, изложил все его тезисы за
исключением тех, что касались меня.

Гурову тоже стало не по себе. Принялся рассматривать этикетку на
бутылке, а потом озираться по сторонам, прислушавшись даже к американскому
гоготу за соседним столом.

Американцев было десять. Сплоченных одинаковым, красным, загаром и
прочным союзом людей, пожирающих одинаковую пищу. Все хвалили киевскую
котлету за вкус и все же ругали своё правительство за нервозность, которая
проявляется в бомбёжке разных городов мира.

За другим столом, тоже длинным, сидели русские музыканты - двое
небритых парней и костлявая, а возможно, стройная, девица с приглаженными
волосами. Все - в чёрных кожаных куртках. Один из парней выглядел просто,
как чемодан, а второй старался походить на индийского гуру.

Сильнее них на пустых креслах за тем же столом скучали инструменты.
Девица переговаривалась с самой краснолицей американкой, причёска которой,
седая, смотрелась, наоборот, как взбитые сливки.

Гуров тоже старался не смотреть на Анну. Не мешая ей, вполголоса, я
спросил его знает ли он английский. Оказалось - и арабский, ибо до
перестройки учился на востоковеда. И прислушивается теперь к круглому
столику за моей спиной. За которым, мол, - не оборачивайся! - сидит араб с
тремя арабками. Видимо, жёны.

-- Да? -- спросил я, думая об Анне. -- А почему три?

Вполголоса же Гуров ответил, что они, вероятно, из такой страны, где
двоеженство уже запрещено. Гуров тоже, видимо, думал об Анне.

Она вдруг скрипнула стулом, поднялась и зацокала каблуками к выходу.

Американцы умолкли и выкатили глаза на её удалявшуюся стать. Самый
красный из них объявил, что видит Ким Бейсингер. Но не теперешнюю, а юную.

Гарсон дал Анне понять, что туалет есть и на территории самого
ресторана.

Как нельзя кстати ожили репродукторы - и в зал хлынула песня про тонкую
рябину. Гуров рукой велел гарсону убавить громкость и вместе со мной - с
отсутствующим же видом - стал, качаясь, беззвучно подпевать:

А через дорогу, за рекой широкой

Так же одиноко дуб стоит высокий.

Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,

Я б тогда не стала гнуться и ломаться...

За спиной Гурова всплыла стройная женская фигура в джинсах и опустила
руки на его плечи. Он выдвинул стул и представил мне Катю. Ей было столько
же лет, сколько Гурову, за тридцать пять, и у неё была чёрная чёлка над
умными глазами. Она сама налила себе вино, отхлебнула и присоединилась к
нам:

Но нельзя рябине к дубу перебраться,

Знать судьба такая - век одной качаться.

-- А бокал чей? -- спросила Катя как только рябина докачалась.

-- Анютин, -- ответил Гуров. -- А фамилия Хмельницкая... -- и долил в
её бокал. -- У неё день рождения.

Гарсон спросил нести ли ещё бутылку.