сломать ужасное крыло.- Вы уезжали, Володя, а в это время
товарищ Бабичев жил с Валей. Пока там четыре года вы будете
ждать, Андрей Петрович успеет побаловаться Валей в достаточной
степени...
Я оказался за дверью. Половина лица была анестезирована.
Может быть, я не почувствовал удара.
Замок щелкнул надо мной так, точно обломилась ветка, и я
свалился с прекрасного дерева, как перезревший, ленивый,
шмякающий при падении плод. - Все кончено,- спокойно сказал я,
поднимаясь.Теперь я убью вас, товарищ Бабичев.
ХV
Идет дождь.
Дождь ходит по Цветному бульвару, шастает по цирку,
сворачивает на бульвары направо и достигнув вершины
Петровского, внезапно слепнет и теряет уверенность.
Я пересекаю "Трубу", размышляя о сказочном фехтовальщике,
который прошел под дождем, отбивая рапирой капли. Рапира
сверкала, развевались полы камзола, фехтовальщик вился,
рассыпался, как флейта,- и остался сух. Он получил отцовское
наследство. Я промок до ребер и, кажется, получил пощечину.
Я нахожу, что ландшафт, наблюдаемый сквозь удаляющие стекла
бинокля, выигрывает в блеске, яркости и стереоскопичности.
Краски и контуры как будто уточняются. Вещь, оставаясь
знакомой вещью, вдруг делается до смешного малой, непривычной.
Это вызывает в наблюдателе детские представления. Точно видишь
сон. Заметьте, человек, повернувший бинокль на удаление,
начинает просветленно улыбаться.
После дождя город приобрел блеск и стереоскопичность. Все
видели: трамвай крашен кармином; булыжники мостовой далеко не
одноцветны, среди них есть-даже зеленые; маляр на высоте вышел
из ниши, где прятался от дождя, как голубь, и пошел по канве
кирпичей; мальчик в окне ловит солнце на осколок зеркала...
Я купил у бабы яйцо и французскую булку. Я стукнул яйцом о
трамвайную мачту на глазах у пассажиров, летевших от Петровских
ворот.
Я направился вверх. Скамьи проходили на высоте моих колен.
Здесь аллея несколько выпукла. Прекрасные матери сидели на
скамьях, подложив платочки. На покрытых загаром лицах
светились глаза - светом рыбьей чешуи. Загар покрывал также и
шеи и плечи. Но молодые большие груди, видные в блузах,
белели. Одинокий и загнанный, с тоской пил я эту белизну, чье
имя-было - молоко, материнство, супружество, гордость и
чистота.
Нянька держала младенца, похожего по облачению на римского
папу.
У девчонки в красной повязке повисло на губе семечко.
Девчонка слушала оркестр, не заметив, как влезла в лужу.
Раструбы басов смахивали на слоновые уши.
Для всех: для матерей, для нянек, для девушек, для
музыкантов, опутанных трубами, я был - комик. Трубачи косили
на меня глазом, еще более раздувая щеки. Девчонка фыркнула,
отчего семечко наконец упало. Тут же она обнаружила лужу.
Собственную неудачливость поставила она в вину мне и со злобой
отвернулась.
Я докажу, что я не комик. Никто не понимает меня. Непонятное
кажется смешным или страшным. Всем станет страшно.
Я подошел к уличному зеркалу.
Я очень люблю уличные зеркала. Они возникают неожиданно
поперек пути. Ваш путь обычен, спокоен - обычный городской
путь, не сулящий вам ни чудес, ни видений. Вы идете, ничего не
предполагая, поднимаете глаза, и вдруг, на миг, вам становится
ясно: с миром, с правилами мира произошли небывалые перемены.
Нарушена оптика, геометрия, нарушено естество того, что было
вашим ходом, вашим движением, вашим -желанием идти именно туда,
куда вы шли. Вы начинаете думать, что видите затылком,- вы
даже растерянно улыбаетесь прохожим, вы смущены таким своим
преимуществом.
- Ах...- тихо вздыхаете вы.
Трамвай, только что скрывшийся с ваших глаз, снова несется
перед вами, сечет по краю бульвара, как нож по торту.
Соломенная шляпа, повисшая на голубой ленте через чью-то руку
(вы сию минуту видели ее, она привлекала ваше внимание, но вы
не удосужились оглянуться), возвращается к вам, проплывает
поперек глаз.
Перед вами открывается даль. Все уверены; это дом, стена, но
вам-дано преимущество: это не дом! Вы обнаружили тайну:
здесь не стена, здесь таинственный мир, где повторяется все
только что виденное вами,- и притом повторяется с той
стереоскопичностью и яркостью, которые подвластны лишь
удаляющим стеклам бинокля.
Вы, как говорится, заходитесь. Так внезапно нарушение правил,
так невероятно изменение пропорций. Но вы радуетесь
головокружению... Догадавшись, вы спешите к голубеющему
квадрату. Ваше лицо неподвижно повисает в зеркале, оно одно
имеет естественные формы, оно одиночества, сохранившаяся от
правильного мира, в то время как все рухнуло, переменилось и
приобрело новую правильность, с которой вы никак не освоитесь,
простояв хоть целый час перед зеркалом, где лицо ваше - точно в
тропическом саду. Чересчур зелена зелень, чересчур сине небо.
Вы никак не скажете наверняка (пока не отвернетесь от
зеркала), в какую сторону направляется пешеход, наблюдаемый
вами в зеркале... Лишь повернувшись...
Я смотрел в зеркало, дожевывая булку.
Я отвернулся.
Пешеход шел к зеркалу, появившись откуда-то сбоку. Я помешал
ему отразиться. Улыбка, приготовленная им для самого себя,
пришлась мне. Он был ниже меня на голову и поднял лицо.
Спешил он к зеркалу, чтобы найти и скинуть гусеницу,
свалившуюся на далекую часть его плеча. Он и скинул ее
щелчком, вывернув плечо, как скрипач.
Я продолжал думать про оптические обманы, про фокусы зеркала и
потому спросил подошедшего, еще не узнав его:
- С какой стороны вы подошли? Откуда вы взялись?
- Откуда? - ответил он.- Откуда я взялся? (Он посмотрел на
меня ясными глазами.) Я сам себя выдумал.
Он снял котелок, обнаружив плешь, и преувеличенно шикарно
раскланялся. Так приветствуют жертвователя милостыни бывшие
люди. И, как у бывшего человека, мешки под глазами свисали у
него, как лиловые чулки. Он сосал конфетку.
Немедленно я осознал: вот мой друг, и учитель, и утешитель.
Я схватил его за руку и, едва не припав к нему, заговорил:
, - Скажите мне, ответьте мне!..
Он поднял брови.
- Что это... Офелия?
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Березин Федор
Афанасьев Роман