доложил для начала про службу, а там и про всю страну, которая испытает
нужду в картошке. И попросил, помолчав и переведя дыхание: "Товарищ бог,
если вы на самом деле есть, тогда помогите, если так возможно, собрать моей
роте побольше картошки. А я за это в вас верить стану". Встав с колен, он
подошел к столу. Прогнал мышей и налил себе водки в два стакана, чтоб было
не так одиноко. Опрокинул свой. И, не притронувшись к другому, занюхал духом
писарским, попавшейся под руку отчетностью. А приметив в оконце колыхание
зари, пошагал в казарму будить солдат.
помоги в последний раз, а то больше никого у меня нет". Служивые через силу
подымались с коек, а старшины незаметно для Хабарова распоряжалась
разбуженными людьми: "Чтобы батю никто не тревожил, пускай себе чудит!"
Подступив к полю, рота обжидалась, чтобы рассеялся туман. Политрук оглядывал
с тайной мукой картофельные гряды и такие же землистые угрюмые рожи солдат.
"А ну, сынки, навались..." - взмахнул он рукой, посылая их в чужую
предрассветную тишину, в которой они расходились по сумеречным рубежам поля.
Глубокий вдох лопат оживил недвижную грудь земли. Скрежет железный и звон
окунуло в выстуженную тишину, и она расплескалась под их тяжестью, обдавая
сердца людей жалостливой прохладой. Стоило ковырнуть гряды, как картошка так
и поперла из них напролом. У солдат не хватало рук отрывать ее и засыпать в
мешки. Становилось ново и страшно. Перепуганный политрук бродил по взрытому
полю, ото всех в стороне. Солдаты уже волокли к казарме одутловатые мешки с
картошкой, будто своих убитых.
от крови. Пахнущую еще землей, картошку приказали жарить, а по нехватке
сковород варить в котлах, заправляя воду растопленным жиром. И потом она
дымилась на дощатых столах, и ее проглатывали мглистыми гудящими ртами.
сроки прошли, почему он не едет?" - говорил он, с беспокойством вглядываясь
в степи, и посылал солдата позорче на дорогу, чтоб сторожил. Тот возвращался
под вечер и рассуждал, заявляясь к политруку в канцелярию на отчет: "Ничего
не видать, про нас в полку забыли, хрен ли им помнить о нас, они там
зажрались." "Может, что-то стряслось, а мы не знаем", - продолжал надеяться
Хабаров да так испереживался, что позвонил против всякой субординации в
полк: "Вы за что живыми хороните? Где грузовик?" Ему было сказали,
отмахнувшись: "Твои бы заботы, Хабаров. Глядишь, не помрете, если на
денек-другой отложим подвоз". Он же вскричал: "А вы хоть знаете, как мы
живем? А как жили, в полной темноте, знаете?"
служаку казенную связь. С грузовиком даже не поторопились, он прибыл в роту,
точно его сплавляли по воде. "Чего припозднился-то, сынок?" - справился тихо
Хабаров у вылезшего наружу водителя. "Приказа не было, вот чего", - ответил
запросто паренек. "Все в целости довез?" - "Как по накладной..." Водила
ждал, что бросятся выгружать, а гнильем-то ударяло еще из кузова. "Ну, тогда
слушай меня, сынок... Поворачивай в полк. Возьмешь нашей мешок, для примера.
Cкажешь, Хабарову отбросов не нужно. Пускай узнают в полку!" "Чего
случилось, товарищ начальник? - удивился водила. - Мне назад нельзя, чего я
доложу?" "Хватит, поворачивай... - отрубил Хабаров. - Такое мое последнее
слово, что я роту в свинарню превратить не дам". Мешок ротной картошки
затолкали в кузов. У водилы разрешенья не спрашивали, а все делали, как
политрук приказал. И обойденный паренек не удержался, чтоб сказать: "У меня
на этот груз накладной нету, вот и вывалю все на дорогу". Эти слова его
крепко запомнились служивым. И перед отбытием грузовика бедового парня этого
отвели за казарму, где бросили в круг и до того забили, что и слезы его
смешались с кровью. Узнав об этом, политрук у всех на глазах заплакал: "Что
же вы, сынки, делаете, зачем, у человека же ничего, кроме жизни, нет..."
Хабарову осложнившееся международное положение и убеждали, что не ко времени
затеял крутой правеж. А он глядел в степи, будто сквозь холодные дали
заприметил звонивших, и говорил, что устал. Что завел огородец. Что будет
жить сам по себе. Что хочет мира и покоя на всей земле.
мучимый причудливой жаждой, хоть под палящим солнцем, снегом или проливным
дождем. А иногда, какой- нибудь глухой ночью, почувствовав себя до боли
чужим в борющемся вечно и то погибающем, то возрождающемся мире, он приходил
к полю, рыдающий и пьяный. Залазил железными своими пятернями в уматеренную
ротой землю и рылся в ней, будто в лично одинокой душе... Возить же картошку
из полка с той поры перестали. И ради одних пожелтевших газет грузовик в
глухое поселенье не заворачивал, чтобы вовсе не расходовать горючее.
Часики
а ты шагай на службу. Но зацепок, чтоб отсрочиться, не было, да и как-то
сразу случилось - вот повестка, на завтрашний день полный расчет, а чтобы
передохнуть, не дали даже недели.
глядеть на них на них было скучно. Разбитные люди советовали пропить, а меня
и от спиртного тошнит. Или смеялись: тебе бы, мол, девку напоследок
махануть, и адреса готовые называли. Но разыскивать и опять же поить, чтобы
лапать себя позволяли, тоже тошно было. Нет, как пригвожденный, срока своего
ждал. Про деньги решил, что отдам матери. И еще одолжил из них сотню Петру
Кривоносову.
по тесноте из дому. Родной отец напоследок позаботился и пристроил мебелью
торговать, учеником продавца. Бывает, что кутят так же в мясные отделы
подбрасывают, если хотят избавиться. Петр, тот стал крутиться. Но злости ему
не хватало, и потому в своих сделках он чаще оставался в дураках - там на
слово поверит, или пожалеет человека, не обберет внаглую. И, когда прогорал,
задалживал своим же барышникам. Я денег Петру не давал, взашей его
выпроваживал. Ему бы обидеться, а он так и шастал ко мне что ни месяц,
попрошайничал. Я не люблю людей, которые унижаются. Зарекся, что сам чужого
не попрошу, а поэтому и не совестно было переступать, если кто под ногами
ползал. Но когда Петр заявился, впустил его в дом, чайку покрепче налил.
Сказать всю правду, из скуки и впустил. И денег потому ему дал, что вроде и
они скучными были. Только уговор был, что к проводам вернет. Я так и сказал,
что деньги хочу оставить матери. Он же за каждую бумажку принялся честное
слово давать, и тогда я сотни этой пожалел; скучнее сделалось, что отдал,
сглупил, а отобрать уж поздно.
деньги обратно потребовать, будто срочно понадобились. А его если видали, то
пьяного. Я уже решил, что и проводы мои сторонкой обойдет, не покажется. И
как обрадовался, когда Петр пришел! За себя стыдно стало. Усадил его за стол
и весь вечер нянькался, точно с родным, а когда спросил украдкой про должок,
то Петр и забормотал, уже пьяненький, что прости, мол, по дороге потерял.
родня собралась, друзья, и скандалить перед ними не хотелось. Петр упился,
его снесли в пустую комнату отсыпаться. Я и сам его видеть не мог, но того
не хотел, чтобы по-его все закончилось. Растолкал посреди ночи и в ухо
шепчу: ты как посмел, ты же знал, что матери хочу оставить! А он мычит,
руками закрывается, а когда я хлестнул по щеке, то раскрыл глаза и глупо
заулыбался. Я уж бросить его хотел и вдруг часики увидал на руке. Самые
простые, с гагаринским еще ремешком, поношенные. Я созвал людей и при всех
отцепил у него часики с руки, чтобы потом не говорили, будто Петра
обворовали на моих проводах. Говорю, они двадцати пяти рублей не стоят, а он
мне сотню задолжал. Возьму хоть эту дребедень. Я на службе пропасть могу, а
потому не хочу, чтобы кому-то даром мои деньги достались. И люди одобрили,
сказав, что моя правда. Петр же и до утра не протрезвился, провожали без
него.
стыдила: плохо, сынок, пьяного обобрал. Мне еще скучней стало, а на мать
разозлился. И когда упрашивала вернуть их Петру, то из упрямства нацепил на
свою руку и в грузовик военный побыстрей забрался. Так и распрощались.
Вербовщика спрашивали наперебой, куда служить отправят. А тот важности на
себя напустил - и отмалчивается. Тогда умник высказался из пацанья: гляди,
говорит, какой майор загорелый! Нас тогда еще во внутреннем дворе содержали,
так этот паренек и сиганул через забор, за ним многие потикать успели. Это
дурак не поймет, что проще по домам тройку дней отсидеться, а потом явиться
с повинной: товарищ военный комиссар, я был пьян. Ну, сошлют в стройбат, так
лучше киркой махать, чем жизни лишиться. Майор-то спохватился, уговаривал,
что дальше Ташкента не повезет, а кто словам поверит? Оставшихся заперли под
ключ, на третьем этаже здания. Кто скулит, кто двери выламывает, один из
окна спрыгнул и ногу сломал, веселье! А я валяюсь на нарах чурбаком. И хотя
понимаю, что лучше бы бежать, но желания хлесткого нету. Дали бы выспаться.
случалось конвоировать штрафников из сороковой армии. А нынче вся служба -
охранять зеков по местным лагерям. Ох, думаю, повезло, призвали под самое
перемирие. Глядишь, выживу.
запомнил. Впотьмах загнали в полковой клуб, в гнилой дощатый барак, и
приказали на полах располагаться.
под голову положил, чьи-то руки пробираются. Схватил, а меня кулаком по
мордасам. Тут свет запалили. По клубу между спящими человек двадцать, будто
тараканье расползлись. Мешки вытряхивают, роются в барахле. При нас сержанта
оставили, он тогда у дверей барака покуривая стоял. Заступаться не бросился,
а усмехался в сторонке - лучше отдайте все, чего захотят, это чеченцы. Я
этих чеченцев отродясь не видывал. Трое навалились на меня, с ними-то и
Земляной Андрей
Панов Вадим
Андреев Николай
Маркеев Олег
Быков Василий
Браун Дэн