сварганился огонек. Озарило прекрасно светом этим Орину, осияло заодно и
Илью, и пошли по обводам шершавым тени наши ходить. Шел бабай по стене, нес
семеро лаптей, и себе, и жене, и дитенку по лаптенку, я ей, помню, сказал.
Хлынь обшивку когтит и когтит, а нам -- сухо, беседуем, на ветоши прилегли.
Посвятил ты меня в свои случаи, подруга мне говорит, а желаешь -- и я тебе
что-либо поведаю.
-==9. КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ==-
прикатили когда-то в Россию за партией tarantasos и на обратном пути навечно
застряли в непролазной грязи где-то меж Конотопом и Сызранью, и чей портрет
блистает отсутствием в экспозиции, принимает участие в нашем герое. Когда
последний, по выражению первого, входит в действительный курс респектации,
чиновник рекомендует юноше пуститься по своим стопам и составляет ему
протекцию для поступления в разъездное училище. Судьба художника была
решена. Лик его, наделенный приметами изысканной чувственности, выделялся из
лиц остальных наездников ясной высказанностью характера и томнооко и
полногубо реял над кавалькадой. Физиономии же однокашников были
посредственны, уши у многих, словно бы для того, чтобы лучше улавливать
цокот копыт, безнадежно оттопыривались. Из окон класса всякий час --
река-клоака, и зачастую восторженный отрок дерзает морячить по ней на
монструозном корыте. Как неотвязно за лопастями весел тянется и бумага, и
тина! Янко не боится ни ветра, ни волн, вырастет -- очнется в сумерках бытия
кухмистером скользкой от сала кухмистерской. Методическое помешивание
черпаком, коловращение скверно пахнущих жиж вдруг живо напомнят картины
беспечной давности, пору лодочных одиночных гонок с самим собой --
воспаленным, мозглявым, когда по утрам хари окрестных строений обморочно
зияют в грязно-желтой больничной мокроте окраинных растуманов и та -- верно,
рябая и гнилозубая -- девочка за фанерною перепонкой, собираясь в свои
дефектологические университеты, хнычет над рассыпавшимися по полу
школьно-письменными принадлежностями и поет безмотивно и нескончаемо --
дождик-дождик, перестань, я поеду в Арестань: одиннадцатилетняя,
заячьегубая, пьянозачатая, -- а ты на заре своей бедной юности просыпаешься,
обсыпанный цыпками и лепестками белил, отлетевшими от потолка, просыпаешься,
стараясь понять: ты ли это или кто-то другой просыпается тут и не знает: он
ли это или кто-то другой, например -- тот же ты, но такой же затурканный
рахитос просыпается здесь, обреченный невзгодам малокровного дня, а мать
шелестит газетой, шуршит плащом, хрустит замком и уходит в бухгалтеры в
пошивочную имени политика Разина: Степан Тимофеич, куда вы задевали
гроссбух? Между тем, среди разъездных механизмов образца батальных годов
шагал неладно скроенный да крепко пошитый лихой военрук в подтяжках,
предупредительно облачив стул в добросовестно отутюженный френч. Прибывал
доброутренний, по-гвардейски румяный, с четою бесстрашных, словно бы, полных
ужаса, пепловатых навыкате глаз. *Портрет военрука*. Шагал нешироко,
оловянно и, морося морзянкой, доносил, что первое применение танка в бою
произошло бабьим летом шестнадцатого на Бзуре. *Война*. Воздух сер,
равнодушен, недвижим. Дождь перепал накануне, сонные прифронтовые растения
медленно обнажаются. И когда стрельба затихает, слышно, как слетают,
пикируя, по-жестяному тяжелые листья дуба в дуброве, и базарят вороны в той
же дуброве на гладкой торжественной высоте, обозначенной на топографических
картах отметкою двести семнадцать. Кроме того, слышно, как в лесопильне
кто-то пилит пилою, а некто, но тоже на лесопильне, пиликает на концертино.
А в траншеях и сапах противника, за спутанными, ужасно окислившимися,
колючими проволоками, за кучей-малой разношерстных, разноплеменных
ощерившихся и босых мертвяков, австрийские флейты, контрапунктируя с
мадьярскими барабанами, высвистывают надоедный Марш Кайзеровских Охотников,
чуждый русскому сердцу донельзя. Словом, к зиме вид из окна класса делается
слишком однообразен. И разве не очевидно, что он тем статичнее, чем более
изучаешь его. И не всяк ли разумный, спешащий в путь свой, Ахиллу подобен:
никто не в состоянии догнать свою черепаху, достичь ближайшего чего-то, чего
бы то ни было. Анкета глубокой осени. Профессия -- прохожий. Место работы --
улица. Стаж работы по специальности -- вечность. Не лучше получается и с
другими принципиально способными перемещаться объектами -- они не
перемещаются, убеждая сомневаться во всем. Непозволительно затягивается
перелет стай. Над ребристыми, мутно-бордовыми кровлями парят они, куртуазно
пошевеливая краями крыл. В парке -- духовой оркестр, но свободных мест на
скамейках -- полным полно. Естественно, что звук плывет, как если бы
граммофон напрочь выдохся. Пусть. То же относительно всякого рода движения,
а верней -- недвижения, относительно статичности всего *Городского
Предзимья:* пусть. Шли уроки словесности. Башмаки этого преподавателя, на
которые парой использованных одиноких гармошечек нисползали носки, были на
редкость изношены, были разбиты. Сдавалось, вы зрите обувь заядлого ходока,
завзятого пилигрима, калики, а то и самого Агасфера -- известного сапожника
без сапожной, снискавшего своей опрометчивостью вселенскую славу --
раскаявшегося, но получившего-таки поделом. Но относительно статичности
городского предзимья -- пусть. Но неожиданно на экране окна пошло
черно-белое немое кино *Первоснежья*, и если улица до сих пор не дарит
унылому взору энергичных субъектов, благоволите найти их, представить,
вообразить самому себе и, не мешкая, спроецировать на экран. Нате в некогда
модных клетчатых кепи мальчишек-газетчиков, вопящих сенсационные шапки.
Благодарю вас, но вы не учитываете, что сенсации официально отменены, те
мальчишки ушли на покой и газеты продаются только в киосках. Значит следует
показать бывших мальчиков, ставших ныне живым воплощением неизлечимых
недугов, а сенсации -- за неимением нынешних -- набрать вчерашних. Вон они,
мальчуганы, чешут по мосту вдоль чугунных имперских с орлами решеток,
пытаясь сбагрить встречным ахиллам так называемые свежие номера. Впрочем,
чешут -- сказано сильно; однако, в сравненьи с ахиллами даже и чешут.
Обратите внимание, некоторые передвигаются на инвалидных колясках, а одного
обрядили уже в последний путь: дубовую обузу поставили на полозья, и
сослуживцы почившего влекут ее по свежей пороше. Как вы находите эти лица?
Они затасканы. Неужели время не пощадило их? Никоим образом. Так-с, а души?
Увы, души искалечены до неузнаваемости, просто гроша ломаного не дашь. Марш
угрюмых субъектов с желтыми от желудевого кофе клыками в морщинистых ртах, с
пачками пожелтевших от злости и лживых нападок листков подмышками,
конвульсируя виттовыми телами и жестоко гримасничая, совершал продажный ход
по маршруту А-трэма. Так называемые белые мухи роились над разносчиками,
слепили их, щекотали им угреватые, переспелые их носы и, как перхоть,--
почти столь же густо -- облепляли их плечи. Распространители спотыкались о
земные неровности, падали, шлепались, рассыпали несомое и, чтобы собрать, на
карачках ползали дальнозорко. Все-таки они были очень тяжелые, те грошовые
кипы. Но, может, то были совсем не газеты, может, пенсионеры вынесли на
продажу истории своих болезней -- такие тяжелые -- таких тяжелых? Нет-нет,
то были как раз газеты -- истории болезней истории -- такие тяжелые -- таких
тяжелых, а истории собственных болезней газетчики носили в себе, сами
являясь историями этих заболеваний. Бедные престарелые: они долго не могли
одолеть чуть заметную горбинку замостия -- гололедица. Едва не достигая
вершины, сотрудники по очереди соскальзывали вниз вместе со своим
историческим грузом, причем, одни удерживались на ногах, но не другие.
Съехав к подножью, предпринимали новое восхождение и снова съезжали -- сизиф
за сизифом: потеха! А теперь дайте звук. Забирайте. Сначала хрипы и стоны,
астматический кашель, шарканье обуви, харканье, всхлипыванья и т. п. После
кто-нибудь что-нибудь потерявший вопит: да где же мое что-нибудь! Ответом --
безмолвие, всем недосуг, каждый увлечен процессом движенья -- процессия.
Процедура влачения импровизированного катафалка -- звуки влачения. Крик:
свежие новости! Клик: Русские Ведомости! Затем все разом, но разное: Голос!
Новое Время! Биржевая! Петербургский листок! Сопение пневматических
тормозных устройств -- трамвай нагоняет и обгоняет прессопродавцев, и
хлопотное лопотанье двенадцати пар колес, хоть и звучащее под сурдинку
снегопада, глушит этот нестройный ор. Наконец последний вагон показал
ветеранам овальный тараканий зад с торчащей и ворочающейся колбаской
фаркопфа, с буквой А, шагающей агрономическим аршином, и с тихими
человечьими мордами за мутными бычьими пленками тамбур-площадки. Часы над
воротами парка военного отдыха свидетельствовали наиболее скушное время
суток -- пики откозыряли час и зашли под второй. Японию навестила ночь, и
каратисты Хоккайдо, нахыкавшись, дрыхли на своих татами. В Китае рубили
собачьи головы. Турция пахла кофе и табаком. В Албании, несмотря на
землетрясение, у дома, где жил патриот Кастриот, ликовала толпа смугловатых
зевак. Румыния опохмелялась рымникским, ноги делались легкими и сами
пускались в пляс, никто не ведал, вторник или четверг. Безработная Италия
весело ехала под оливами на похищенных велоциклетах, и лира, как всегда, ни
черта не стоила. Маяки и ревуны Гибралтара бодрили штормующих мареманов, а
тут, в России, в бывшей потешной деревне Ботфортово, отставные газетные
сорванцы тщились сбыть отставные новости. Свидание императоров в Гоштейне!
Башибузуки вырезали пятнадцать тысяч в Болгарии! На Шипке все спокойно!
Сибирская дорога построена! Цзай-Сюнь приговорен к харакири! Эвакуация
Маньчжурии! Инцидент в Касабланке! Выйдешь -- поневоле тяжело -- хоть плачь,
смотришь, через поле перекати-поле прыгает, как мяч, диктовал Агасфер. Перья
старались. Парки и Мойры приговорили учащихся к разъездной жизни, и впереди
у них было все золото мира. Светало. Еще в Лапландии не доили коров, еще в
Назарете не кричал муэдзин, а на охотничей мызе французского короля все еще
пили сhаrtreuse. Наболтавшись о куртизанках, балах, с кубками вываливались
на балкон и, вырывая друг у друга рожок, мычали звездам жалобу молодого
быка, заколотого на каталонской корриде. Потом стреляли на воздух: выстрелы
были слышны даже в Версале. Борзые там беспокоились, полаивали, стража
вздрагивала и просыпалась. Фрейлины в пеньюарах и с ночниками в руках
сплетничали на галереях: о, mon Dieu, когда он только остепенится --
Monarque, а ведет себя, как Gavroche. Друзья, провозглашает тот, стоя у
балюстрады в окружении свиты и своры, я предлагаю тост за того удальца,
который залпом осушит ствол моего мушкета, полный бургундским. Выносят.
Приклад инкрустирован. Хозяин передает оружие одному из участников:
отведайте, mon cher. Графа постигает неудача: он не в состоянии выпить и
Эриксон Стивен
Маккефри Энн
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Витковский Евгений