Бегущий во вторую смену, ты и сегодня не сделал уроков, но будучи спрошен с
пристрастием, отчего так случилось, глядя за окно на гаснущую зарю - фонари
города зажглись и болтаются над улицами, как немые, с вырванными языками,
колокола - отвечай любому учителю с достоинством и не смущаясь. Отвечай:
считая себя ревностным участником энтомологического конкурса, объявленного
нашей уважаемой Академией, я отдаю мой досуг коллекционированию редких и
полуредких бабочек. Ну и что же, возразит тебе педагог. Смею надеяться,
продолжаешь ты, что моя коллекция представит в будущем немалый научный
интерес, отчего, не страшась ни материальных, ни временных затрат, я полагаю
своим долгом пополнять ее новыми уникальными экземплярами: так не
спрашивайте же, почему я не сделал уроков. О каких бабочках может идти речь
зимой, притворно удивляется педагог, вы что - с ума сошли? И возражаешь с
полным достоинством: зимой речь может идти о зимних бабочках, называемых
снежными, я ловлю их за городом - в лесу и в поле, преимущественно по
утрам, - на второй поставленный вами вопрос отвечаю: факт моего
сумасшествия ни у кого не вызывает сомнения, иначе меня не держали бы в этой
проклятой школе вместе с другими такими же дураками. Вы дерзите, мне
придется говорить с вашими родителями. На что должен последовать ответ: вы
вправе говорить с кем угодно, в том числе и с моими родителями, только не
высказывайте никому своих сомнений относительно зимних бабочек, вас подымут
на смех и заставят учиться здесь вместе с нами: зимних бабочек не меньше,
чем летних, запомните это. Теперь сложить все свои фолианты и рукописные
труды в портфель и медленно, усталой походкой стареющего ученого-энтомолога,
покашливая, покинуть аудиторию.
дня, когда наш директор Николай Горимиро-_вич Перилло ввел тапочную систему.
Так, если ты не запамятовал, назывался порядок, при котором ученики были
обязаны приносить с собою тапочки, причем нести их следовало не просто в
руках и не в портфелях, а в специально сшитых матерчатых мешочках. Верно, в
белых мешочках с лямочками, и на каждом мешочке китайской тушью была
написана фамилия ученика, кому принадлежал мешочек. Требовалось писать,
скажем: у ч е н и к т а к о й - т о, 5 "у" к л а с с, и обязательно ниже, но
более крупными буквами: т а п о ч к и. И еще ниже, но еще более крупно: с п
е ц ш к о л а. Ну как же, я хорошо помню то время, оно началось сразу, в
один из дней. К нам в класс во время урока пришел Н. Г. Перилло, он пришел
угрюмо. Он всегда приходил угрюмо, потому что, как объяснял нам отец,
зарплата у директора была небольшая, а пил он много. Перилло жил в
одноэтажном флигеле, который стоял во дворе школы, и если хочешь, я опишу
тебе и флигель, и двор. Опиши только двор, флигель я помню. Нашу школу из
красного кирпича окружал забор из такого же кирпича. От ворот к парадному
подъезду шла асфальтированная аллея - по сторонам ее росли какие-то
деревья, и были клумбы с цветами. Перед фасадом ты мог видеть некоторые
скульптуры: в центре - два небольших меловых старика, один в кепке, а
другой в военной фуражке. Старики стояли спиной к школе, а лицом к тебе,
бегущему по аллее во вторую смену, и у того и другого одна из рук была
вытянута вперед, словно они указывали на что-то важное, происходившее там,
на каменистом пустыре перед школой, где нас заставляли раз в месяц бегать
укрепляющие кроссы. По левую сторону от стариков коротала время скульптура
девочки с небольшой ланью. И девочка, и лань тоже светились бело, как чистый
мел, и тоже глядели на пустырь. А по правую сторону от стариков стоял
мальчик-горнист, и он хотел бы играть на горне, он умел играть, он мог бы
играть все, даже внешкольный чардаш, но беда в том, что горна у него не
было, горн выбили у него из рук, вернее, белый гипсовый горн разбился при
перевозке, и у мальчика из губ торчал лишь стержень горна, кусок ржавой
проволоки. Разреши мне поправить тебя, насколько я помню, белая девочка
действительно стояла во дворе школы, но то была девочка не с ланью, а с
собакой, меловая девочка с простой собакой; когда мы ехали на велосипеде из
пункта А в пункт Б, эта девочка в коротком платье и с одуванчиком в волосах
шла купаться; ты говоришь, что меловая девочка у нас перед школой стоит
(стояла) и смотрит (смотрела) на пустырь, где мы бегаем (бегали) укрепляющие
кроссы, а я говорю тебе: она смотрит на пруд, где скоро станет купаться. Ты
говоришь: она гладит лань, а я говорю тебе: эта девочка гладит свою простую
собаку. И про белого мальчика ты рассказал неправду: он не стоит и не играет
на горне, и хотя у него изо рта торчит какая-то железка, он не умеет играть
на горне, я не знаю, что это за железка, возможно, это игла, которой он
зашивает себе рот, дабы не есть бутербродов матери своей, завернутых в
газеты отца своего. Но главное в следующем: я утверждаю, что белый мальчик
не стоит, а сидит - это темный мальчик, сидящий на фоне белой зари, книга
за книгой, на траве, это мальчик-инженер, которого ждет машина, и он сидит
на своем постаменте точно так же, как Савл Петрович - на подоконнике в
уборной, грея ступни ног, когда мы идем и входим разгневанно, неся в
портфелях наших энтомологические заметки, планы преобразования времени,
разноцветные сачки для ловли снежных бабочек, причем длинные, почти
двухметровые древки этих прекрасных снастей торчат из портфелей и задевают
углы и самодовольные портреты ученых на стенах. Мы входим разгневанно:
дорогой Савл Петрович, в нашей ужасной школе стало невозможно учиться, много
задают на дом, учителя почти все дураки, они ничуть не умнее нас, понимаете,
надо что-то делать, необходим какой-то решительный шаг - может быть, письма
туда и сюда, может быть - бойкоты и голодовки, баррикады и барракуды,
барабаны и тамбурины, сожжение журналов и дневников, аутодафе в масштабе
всех специальных школ мира, взгляните, вот, в наших портфелях - сачки для
ловли бабочек. Мы отломаем древки от собственно сачков, поймаем всех
по-настоящему глупых и наденем эти сачки им на головы на манер шутовских
колпаков, а древками будем бить по их ненавистным лицам. Мы устроим
грандиозную массовую гражданскую казнь, и пусть все те, кто так долго мучил
нас в наших идиотских спецшколах, сами бегают укрепляющие кроссы на
каменистых пустырях и сами решают задачи про велосипедистов, а мы, бывшие
ученики, освобожденные от чернильного и мелового рабства, мы сядем на свои
дачные велосипеды и помчимся по шоссе и проселкам, то и дело приветствуя на
ходу знакомых девчонок в коротких юбочках, девчонок с простыми собаками, мы
станем загородными велосипедистами пунктов А, Б, В, и пусть те проклятые
дураки, дураки проклятые решают задачи про нас и за нас, велосипедистов. Мы
будем велосипедистами и почтальонами, как Михеев (Медведев) , или как тот,
кого вы, Савл Петрович, называете Насылающим. Мы все, бывшие идиоты, станем
Насылающими, и это будет прекрасно. Помните, вы когда-то спрашивали нас,
верим ли мы в этого человека, а мы говорили, что не знаем, что и думать по
этому поводу, но теперь, когда испепеляющее лето сменилось промозглой
осенью, и прохожие, спрятав головы в воротники, мечтают обратиться в птиц,
теперь мы спешим заявить вам лично, дорогой Савл Петрович, и всем другим
прогрессивным педагогам, что не сомневаемся в существовании Насылающего, как
не сомневаемся, что грядущее, полное велосипедов и велонасылающих, -
грядет. И отсюда, из нашей отвратительной мужской уборной с испачканными
окнами и никогда не просыхающими полами, мы кричим сегодня на весь белый
свет: да здравствует Насылающий Ветер! Разгневанно.
растроганно смотрит на нас, орущих эту величайшую из ораторий, и когда
последнее эхо ее прокатится по пустым, но еще вонючим после занятий классам
и коридорам и улетит на осенние улицы, учитель Савл достанет из нагрудного
кармана ковбойки маленькие ножницы, пострижет ногти на ногах, посмотрит на
двери кабинок, исписанные хулиганскими словами и изрисованные дурацкими
рисунками, и: как много неприличного, - скажет, - сколь некрасиво у нас в
уборной, о боже, - заметит, - как бедны наши чувства к женщине, как
циничны мы, люди спецшколы. Ужели не подберем слов высоких, сильных и нежных
взамен этих - чужих и мерзких. О люди, учители и ученики, как неразумны и
грязны вы в помыслах своих и поступках! Но мы ли виновны в идиотизме и
животной похоти наших, наши ли руки исписали двери кабинок? Нет, нет! -
закричит, - мы только слабые и немощные слуги и неслухи директора нашего
Коли Перилло, и это он попустил нам разврат наш и слабоумие наше, и это он
не научил нас любить нежно и сильно, и это его руки водили нашими, когда мы
рисовали здесь на стенах, и он виноват в идиотизме и похоти наших. О мерзкий
Перилло, - скажет Савл, - как ненавистен ты мне! И заплачет. Мы же будем
стоять растерянно, не зная, что сказать, чем успокоить его, нашего
гениального учителя и человека. На плиточном полу, переминаясь с ноги на
ногу, мы будем стоять, и жидкая грязь, оставленная второй сменой, будет
чавкать под нашими ногами и медленно и совсем незаметно начнет просачиваться
в брезентовые тапочки, за которыми столь долго мучилась в очереди наша
бедная мать. Однажды вечером, вечером одного из дней: мама, сегодня к нам в
класс угрюмо пришел Перилло. Он стер с доски все, что написал учитель, стер
тряпкой. Внимание, - он, директор, сказал в тишине, - с такого-то числа
эта специальная школа со всеми ее химикалиями, лампочками Фарадея,
волейбольными мячами, чернильницами, досками, полудосками, картами и
пирожками и прочими танцами-шманцами объявляется Образцовой Ударной имени
отечест-венного математика Лобачевского специальной школой и переходит на
тапочную систему. Класс зашумел, зашумел, а один мальчик, - я не помню, а
может быть просто не понимаю, как его зовут, а может быть этим мальчиком был
я сам, - этот мальчик закричал, почему-то очень закричал, вот так:
а-а-а-а-а-а-а-а! Извини, мама, я понимаю, вовсе не обязательно показывать,
как именно кричал мальчик, тем более, что папа отдыхает, достаточно просто
сказать, что один мальчик закричал, мол, очень сильно и неожиданно крикнул,
и не обязательно показывать, что он крикнул вот так: а-а-а-а-а-а-а! При этом
он полностью открыл рот и высунул язык и мне показалось, что у него
необыкновенно красный язык, наверное мальчик болен, и у него начался
приступ, - так я подумал. Я должен заметить, мама, у него действительно
очень красный и длинный язык с фиолетовыми пятнами и прожилками, будто
мальчик пьет чернила, прямо удивительно. Было похоже, что он сидит у врача
ухо-горло-нос и врач просит сказать его "а", и мальчик открывает рот и
старательно говорит, а вернее, кричит: а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Он кричал
целую минуту и все глядели на него, а потом он перестал кричать и совсем
тихо спросил, обращаясь к директору: а что это значит? И тут все вспомнили,
что мальчик заикается, что ему иногда трудно дается переход с гласного звука
Эриксон Стивен
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Кервуд Оливер Дж.