Чтение 15–й страницы книги ~В круге первом~

что надо согласовать с шифровальщиками и перестроить на тридцать два
импульса. Двое услужливых электромонтажников, Любимичев и Сиромаха, разодрав
наушники между собой, стали слушать каждый одним ухом и тотчас же с кипучей
радостью подтвердили, что стало именно разборчивее.

Бобынин, не поднимая головы, продолжал мерить осциллограмму.

Чёрная стрелка больших электрических часов на стене перепрыгнула на
половину одиннадцатого. Скоро во всех лабораториях, кроме Семёрки, должны
были кончать работу, сдавать секретные журналы в несгораемый шкаф, зэки --
уходить спать, а вольняшки -- бежать к остановке автобусов, ходящих попоздну
уже реже.

Илья Терентьевич Хоробров задней стороной лаборатории, не на виду у
начальства, тяжёлой поступью прошёл за стеллаж к Потапову. Хоробров был
вятич, и из самого медвежьего угла -- из-под Кая, откуда сплошным
тысячевёрстным царством не в одну Францию по болотам и лесам раскинулась
страна ГУЛаг. Он навиделся и понимал побольше многих, ему иногда становилось
так не вперетерп, что хоть лбом колотись о чугунный столб уличного
репродуктора. Необходимость постоянно скрывать свои мысли, подавлять своё
ощущение справедливости, -- пригнула его фигуру, сделала взгляд неприятным,
врезала трудные морщины у губ. Наконец, в первые послевоенные выборы его
задавленная жажда высказаться прорвалась, и на избирательном бюллетене подле
вычеркнутого им кандидата он написал мужицкое ругательство. Это было время,
когда из-за нехватки рабочих рук не восстанавливались жилища, не засевались
поля. Но несколько лбов-сыщиков в течении месяца изучали почерки всех
избирателей участка -- и Хоробров был арестован. В лагерь он ехал с
простодушной радостью, что хоть здесь-то будет говорить от души. Да не
свободной республикой оказался и лагерь! -- под доносами стукачей пришлось
замолчать Хороброву и в лагере.

Сейчас благоразумие требовало, чтоб он толпошился средь общей работы
Семёрки и обеспечил бы себе если не освобождение, то безбедное
существование. Но тошнота от несправедливости, даже не касавшейся лично его,
поднялась в нём до той высоты, когда уже не хочется и жить.

Зайдя за стеллаж Потапова, он приклонился к его столу и тихо предложил:

-- Андреич! Смываться пора. Суббота.

Потапов как раз прилаживал к прозрачному красному портсигару
бледно-розовую защёлку. Он отклонил голову, любуясь, и спросил:

-- Как, Терентьич, подходит? По цвету?

Не получив ни одобрения, ни порицания, Потапов посмотрел на Хороброва
поверх очков в простой металлической оправе, как смотрят бабушки, и сказал:

-- Зачем раздражать дракона? Читайте передовицы "Правды": время работает
на нас. Антон уйдёт -- и мы тот-час-же испаримся.

У него была манера делить по слогам и поддерживать мимикой какое-нибудь
важное слово во фразе.

Тем временем в лаборатории уже был Рубин. Именно сейчас, к одиннадцати
часам, Рубину, и без того весь вечер настроенному нерабоче, хотелось только
идти скорей в тюрьму и глотать дальше Хемингуэя. Однако, придав своему лицу
подобие большого интереса к новому качеству тракта Семёрки, он попросил,
чтобы читал обязательно Маркушев, ибо его высокий голос с основным гоном 160
герц должен проходить хуже (этим подходом к делу сразу проявлялся
специалист). Надев наушники, Рубин несколько раз подавал команды Маркушеву
читать то громче, то тише, то повторять фразы "Жирные сазаны ушли под
палубу" и "Вспомнил, спрыгнул, победил" -- известные всем на шарашке фразы,
придуманные Рубиным же для проверки отдельных звукосочетаний. Наконец, он
вынес приговор, что общая тенденция к улучшению есть, гласные звуки проходят
просто замечательно, несколько хуже с глухими зубными, ещё беспокоит его
форманта "ж" и вовсе не идёт столь характерное для славянских языков
сочетание согласных "всп", над чем и надо поработать.

Сразу раздался хор голосов, обрадованный, что, значит, тракт стал лучше.
Бобынин поднял голову от осциллограммы и густым басом отозвался насмешливо:

-- Глупости! Лапоть вправо, лапоть влево. Не наугад щупать надо, а метод
искать.

Все неловко замолчали под его твёрдым неотклоняемым взглядом.

А за стеллажом Потапов грушевой эссенцией приклеивал к портсигару розовую
защёлку. Все три года немецкого плена Потапов просидел в лагерях -- и выжил
главным образом своим умением делать привлекательные зажигалки, портсигары и
мундштуки из отбросов, да ещё и не пользуясь никакими инструментами.

Никто не спешил уйти с работы! И это было накануне украденного
воскресенья!

Хоробров выпрямился. Положив свои секретные дела на стол Потапову для
сдачи в шкаф, он вышел из-за стеллажа и неторопливо направился к выходу, по
дороге обходя всех столпившихся у стойки клиппера.

Мамурин бледно полыхнул ему в спину:

-- Илья Терентьич! А вы почему не послушаете? Вообще -- куда вы
направились?

Хоробров так же неторопливо обернулся и, искажённо улыбаясь, ответил
раздельно:

-- Я хотел бы избежать говорить об этом вслух. Но если вы настаиваете,
извольте: в данный момент я иду в уборную, то бишь в сортир. Если там
обойдётся всё благополучно -- проследую в тюрьму и лягу спать.

В наступившей трусливой тишине Бобынин, чьего смеха почти никогда не
слышали, гулко расхохотался.

Это был бунт на военном корабле! Словно собираясь ударить Хороброва,
Мамурин сделал к нему шаг и спросил визгливо:

-- То есть, как это -- спать? Все люди работают, а вы -- спать?

Уже взявшись за ручку двери, Хоробров ответил едва на грани
самообладания:

-- Да так -- просто [спать]! Я по конституции свои двенадцать часов
отработал -- и хватит! -- И, уже начиная взрываться, что-то хотел добавить
непоправимое, но дверь распахнулась -- и дежурный по институту объявил:

-- Антон Николаич! Вас -- срочно к городскому телефону.

Яконов поспешно встал и вышел перед Хоробровом.

Вскоре и Потапов погасил настольную лампу, переложил свои и Хороброва
секретные дела на стол к Булатову и средним шагом, совсем безобидно,
прохромал к выходу. Он прилегал на правую ногу после пережитой ещё до войны
аварии с мотоциклом.

Звонил Яконову замминистра Селивановский. К двенадцати часам ночи он
вызывал его в министерство, на Лубянку.

И это была жизнь!..

Яконов вернулся в свой кабинет к Веренёву и Нержину, отправил второго,
первому предложил подъехать в его машине, оделся, уже в перчатках вернулся к
столу и под записью "Нержина -- списать" добавил:

"и -- Хороброва".

Когда Нержин, сознавая, что произошло непоправимое, но ещё не
почувствовав его до конца, вернулся в Акустическую, -- Рубина не было.
Остальные были все те же, и Валентуля, возясь в проходе с панелью, усаженной
десятками радиоламп, вскинул живые глаза.

-- Спокойно, парниша! -- задержал он Нержина взброшенной пятернёй, как
автомашину. -- Почему у меня в третьем каскаде нет накала, вы не знаете? --
И вспомнил:

-- Да! А зачем вас вызывали? [кес ке пассэ]?

-- Не хамите, Валентайн, -- хмуро уклонился Нержин. Этому одноданцу своей
науки он не мог бы признаться, что отрёкся, только что отрёкся от
математики.

-- Если у вас неприятности -- могу порекомендовать: включайте
танцевальную музыку! А чего нам огорчаться? Вы читали этого... как его...?
ну, папироса в зубах, метр курим, два бросаем... сам лопатой не ворочает,
других призывает... ну, вот это:

Моя милиция -

Меня стережёт!

В запретной зоне -

Как хорошо!

Но тут же, занятый новой мыслью, Валентуля уже подавал команду:

-- Вадька! Осциллограф включи-ка!

Нержин подошёл к своему столу, ещё не сел и увидел, что Симочка была вся
в тревоге. Она открыто смотрела на Глеба, и тонкие бровки её подрагивали.

-- А где Борода, Серафима Витальевна?

-- Его тоже Антон Николаич вызвал, в Семёрку, -- громко ответила Симочка.
И, отойдя к щитку коммутатора, ещё громче, слышно всем, попросила:

-- Глеб Викентьич! Вы проверьте, как я новые таблицы читаю. Ещё есть
полчаса.

Симочка была в артикуляции одним из дикторов. Полагалось следить, чтобы
чтение всех дикторов было стандартным по степени внятности.

-- Где ж я вас проверю в таком шуме?

-- А... в будку пойдёмте. -- Она со значением посмотрела на Нержина,
взяла таблицы, написанные тушью на ватмане, и прошла в будку.

Нержин последовал за ней. Закрыл за собой сперва полую, аршинной толщины
дверь на засов, потом протиснулся в маленькую вторую дверь и, ещё шторы не
сбросил, Сима повисла у него на шее, привстав на цыпочки, целуя в губы.

Он подобрал её на руки, лёгкую, -- было так тесно, что носки её туфель
стукнулись о стену, сел на единственный стул перед концертным микрофоном и
на колени к себе опустил.

-- Что вас Антон вызывал? Что было плохого?

-- А усилитель не включён? Мы не договоримся, что нас через динамик будут
транслировать?..

-- ... Что было плохое?

-- Почему ты думаешь, что плохое?

-- Я сразу почувствовала, когда ещё звонили. И по вас вижу.

-- А когда будешь звать на "ты"?

-- Пока не надо... Что случилось?