Чтение 15–й страницы книги ~Один день Ивана Денисовича~

(Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб знать,
что можно ворота открыть; второй раз -- сквозь открытые ворота пропуская. А
если померещится еще не так -- и за воротами считают.)

-- Драть его в лоб с раствором! -- машет бригадир. -- Выкидывай его через
стенку!

-- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! -- (Зовет Шухов его Андрей
Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб
думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.) И шутит вслед
бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: -- Что, гадство, день рабочий
такой короткий? Только до работы припадешь -- уж и съём!

Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и говорить
незачем: он всех умней, без слов понимает.

Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор. Шлакоблок.
Раствор. Шлакоблок...

Кажется, и бригадир велел -- раствору не жалеть, за стенку его -- и
побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут:
всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули.

Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок!

-- Кончили, мать твою за ногу! -- Сенька кричит. -- Айда!

Носилки схватил -- и по трапу.

А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке
назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал -- и через стенку, слева, справа. Эх,
глаз -- ватерпас! Ровно! Еще рука не старится.

Побежал по трапу.

Сенька -- из растворной и по пригорку бегом.

-- Ну! Ну! -- оборачивается.

-- Беги, я сейчас! -- Шухов машет.

А сам -- в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может, завтра
Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда еще
полгода не попадешь -- а мастерок пропадай? [Зана'чить] так заначить!

В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что темно,
а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет конвой.

А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под него
мастерок подсунул и накрыл. Порядок!

Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не идет.
Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать -- так вместе.

Побежали вровень -- маленький и большой. Сенька на полторы головы выше
Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась.

Есть же бездельники -- на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот
так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не
разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных -- да по холоду.

Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы!

Ну, да бригадир на вахте, объяснит же.

Вот прямо на толпу бегут, страшно.

Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в
нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся -- еще б не страшно!

Но главное -- конвой как?

Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил, значит,
на себя вину взял.

А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут -- даже Сенька многое
услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит --
ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются
кой-кто.

-- Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? -- кричат. -- Мы проверяли.

Смеются все. И конвой тоже.

-- Разобраться по пять!

А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад. (К
воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.)

-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!...

И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.

Отпыхался Шухов пока, оглянулся -- а месяц-то, батюшка, нахмурился
багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об
эту пору выше много он стоял.

Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и
закидывает:

-- Слышь, кавторанг, а как по науке вашей -- старый месяц куда потом
девается?

-- Как куда? Невежество! Просто не виден!

Шухов головой крутит, смеется:

-- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?

-- Так что ж, по-твоему, -- дивится капитан, -- каждый месяц луна новая?

-- А что чу'дного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в
четыре недели можно?

-- Тьфу! -- плюнул капитан. -- Еще ни одного такого дурного матроса не
встречал. Так куда ж старый девается?

-- Вот я ж и спрашиваю тебя -- куда? -- Шухов зубы раскрыл. -- Ну? Куда?

Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:

-- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.

-- Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж, в
Бога веришь, Шухов?

-- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!

-- И зачем же Бог это делает?

-- Чего?

-- Месяц на звезды крошит -- зачем?

-- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. -- Звезды-те от времени
падают, пополнять нужно.

-- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!

Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое
сзади -- Буйновский да Шухов.

Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не
хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!

Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста
шестьдесят три.

Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:

-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!

Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а
свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на
шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются,
чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в
лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на
посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в
КВЧ *(3) за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в
парикмахерскую, в баню -- везде он первый.

Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать -- да к себе в лагерь. Солдату
тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.

А вот не сходится счет их.

Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом
конце трое их будет. А нет, опять двое.

Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:

-- Бригадир сто четвертой!

Тюрин выступил на полшага:

-- Я.

-- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.

-- Нет.

-- Подумай, голову оторву!

-- Нет, точно говорю.

А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?

-- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.

А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались,
загудели. Там кричат: "Семьдесят шестая -- ко мне!" Там: "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"

А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов:
бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не
подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.

Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек,
палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой,
и несут. Первая облава -- у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит,
сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками
наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть
по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на
каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься.
Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их
себе под бушлат. Так прораба и минуют.

Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже
дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не велит, другое --
руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет,
тут и скомандует: "От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда". Но
берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих
зэков, а то вовсе носить не будут.

Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда
донесешь, когда отымут.

Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а
бригадир уже счел и доложил начкару:

-- Сто четвертая -- вся!

И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на
себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:

-- Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как?

-- Да как? -- поводит капитан плечами. -- Наработался вот, еле спину
распрямил.