стоило и говорить: во внешности они значительно уступали той, что в
сапогах.
девчушек!
они знали, что я это знаю. Они высокомерно прошествовали мимо, задрав носы
в воздух.
сапогах были белые руки; они изгибались гладко, словно молочная бутылка.
Но вблизи я заметил, что она уродлива, вся в крохотных лиловых прыщиках и
с мазками пудры на горле.
розовый язык и наморщила нос.
ужасным рожам. Я оттянул вниз веки, оскалил зубы и растянул щеки. Моя рожа
была гораздо ужаснее. Она пятилась лицом ко мне, высунув розовый язычок и
гримасничая - но все ее физиономии были вариациями с языком. У меня же
каждая новая рожа была все лучше и лучше. Две другие девчонки шли вперед,
не оглядываясь. Сапоги на девчонке в сапогах были слишком велики: они
хлюпали по пыли, пока она пятилась.
вздымается вокруг большим серым цветком.
Филипино!
взявшись под руки, и верещали:
Расстояние между нами расширялось. Я поднял руку, чтобы они хоть на
минутку умолкли.
верещали.
остановиться и выслушать меня. Трибуна была в моем распоряжении. Они
отошли уже так далеко, а в цехах так грохотало, что пришлось сложить
ладони рупором и орать.
Я думал, вы - филиппинки! А вы - нет. Вы гораздо хуже! Вы мексиканки!
Сальные мексы!
безразличие.
каждая стыдилась признаться в этой боли подружкам, однако выдавала эту
тайную занозу тем, что стояла очень тихо. Со мною так тоже бывало. Однажды
в драке я надавал тумаков одному мальчишке. Мне было чудесно, пока я не
развернулся и не пошел восвояси. Он поднялся на ноги и побежал домой,
вопя, что я - даго. Вокруг стояли другие пацаны. От воплей отступавшего
мне стало так же, как сейчас мексиканским девчонкам. И я захохотал над
мексиканками. Я задрал пасть к небесам и ржал, так и не оглянувшись на
них, но ржал так громко, чтобы они наверняка меня услышали. Потом пошел в
цех.
Тупо переглянулись и уставились на меня. Они не поняли, что так я хотел их
высмеять.
псих.
вошел быстрым значительным шагом, насвистывая и глубоко дыша, чтобы
показать им, что вонь на меня больше не действует. Я даже потер грудь и
сказал: ах-х! Парни толпились вокруг приемника, в который валились банки,
направляя их поток по засаленным конвейерам, подававшим их в автоматы. Они
стояли плечом к плечу вокруг квадратного ящика десять футов на десять. В
цеху грохотало так же сильно, как и воняло всевозможными оттенками дохлой
рыбы. Шум стоял такой, что они не заметили, как я вошел. Я протиснулся
между двумя здоровенными мексиканцами, о чем-то беседовавшими за работой.
Я суетился, елозя и расталкивая их. Они опустили головы и увидели между
собой меня. Вот достача. Они не поняли, что я пытаюсь сделать, пока я не
раздвинул их локтями и не освободил, наконец, себе руки.
шпендик с приветом.
меня не трогали, это уж точно: целое море свободы. Никто не разговаривал.
Я по-настоящему ощущал себя в одиночестве. Я чувствовал себя покойником и
оставался тут только лишь потому, что они ничего со мной не могли сделать.
записать кое-что в своем блокнотике. Все воззрились на меня, когда я
соскочил с настила и принялся писать в книжке. Это должно было вне всяких
сомнений доказать им, что я тут не придуриваюсь, что среди них -
настоящий писатель, я, подлинный, не липовый. Я изучающе вглядывался в
каждое лицо и чесал себе ухо карандашом. Целую секунду глазел в
пространство. Наконец, щелкнул пальцами - мол, мысль прилетела ко мне,
развернув все знамена. Положил книжку на колено и стал писать.
Идешь к женщине? Не забудь кнут свой. Как время, так и прилив не ждут
никого. Под раскидистым орехом наша кузница стоит." Потом остановился и
подписал с росчерком эти строки. Артуро Г.Бандини. Ничего больше в голову
не приходило. Они лыбились на меня, вытаращив глаза. Я решил, что надо
придумать что-нибудь еще. Но увы:
ни слова - даже имя свое я вспомнить не мог.
вымолвил ни слова. Теперь-то уж их сомнения точно поколеблены. Разве не
прервал я работу, чтобы заняться писательским трудом? Наверное, они
слишком поспешно меня оценили.
быстро, что, мол, так, ничего особенного, заметка, касающаяся условий
труда иностранной рабочей силы для моего регулярного доклада Постоянной
Бюджетной Комиссии Палаты Представителей; вам этого не понять, старина;
это слишком глубоко, с ходу и не объяснишь; в следующий раз; может быть,
как-нибудь за обедом.
это звучало сплошной испанской тарабарщиной, и я ничего не понял.
выскакивал я, и тоже вытащил из кармана блокнот. Подбежал туда, где с
блокнотом стоял я. На какую-то долю секунды я засомневался: может, он тоже
писатель, и только что сделал какое-то ценное наблюдение. Он встал в точно
такую же позу. Так же почесал ухо. Так же уставился в пространство. Что-то
накарябал. Рев хохота.
морда ее была в крапинку, будто в веснушках. Вне всякого сомнения, это
было насмешкой, поскольку лицо испещрено веснушками у меня. Под коровой
значилось: "Писатель".
них, и всё в них я ненавидел. Мы работали до шести часов. Коротышка Нэйлор
весь день в цех не заглядывал. Когда просвистел свисток, парни побросали
всё, что держали в руках и ринулись с настила. Я задержался на несколько
минут, подбирая банки, скатившиеся на пол. Я надеялся, что вот в эту
минуту появится Коротышка. Так трудился я минут десять, но никто не пришел
на меня посмотреть, поэтому я в отвращении снова разбросал все банки по
полу.
склады доков, и по земле протянулись длинные тени. Что за день!
Дьявольский день просто! Я шел, беседуя о нем сам с собой, обсуждая его со
всех сторон. Я всегда так делал: разговаривал с собой громким тяжелым
шепотом. Обычно это бывало весело, потому что у меня на все находились
правильные ответы. Но только не в тот вечер. Я ненавидел болботание,
клокотавшее у меня во рту. Будто загнанный в ловушку шмель гудит. Та часть