ло таким нестерпимым, что я окончательно запретил себе думать о ней. Так
прагматик нерешенную проблему переводит в разряд вечных вопросов и
больше уже никогда к ней не возвращается.
плел хитроумные сети, расставлял флюгера, развешивал хрустящие папирос-
ным шорохом лепестки, я был человек-паук с нежной мохнатой кожей, беско-
нечно чувствительной к малейшим подрагиваниям золотистых паутинок, сте-
регущих самые интимные маршруты бабьего лета. И ждать плодов долго не
пришлось. Ранние морозы и первые ноябрьские снега едва не застали меня
врасплох среди неубранных полей и мне, чуть ли не впопыхах, используя
даже ночные часы, пришлось разгребать, анализировать, сортировать. Да
так удачно все сводилось-складывалось, что возникла необходимость зака-
зать еще один стеклянный ящик. \
вычерченный мною проект, огромным усилием воли удержался от вопроса, для
чего все это мне нужно, и попросил зайти через месяц. Срок не малый,
учитывая удачные обстоятельства текущего момента, но и выбора другого
тоже не было. В конце концов всегда можно поднатужиться и отложить муми-
фицирование на самый последний момент. И вот ровно в положенный срок
(потом я еще долго задавался вопросом, отчего так все совпало), я полу-
чаю заказанное в руки и нетерпеливым шагом спешу домой, развернуть, пос-
мотреть, пощупать, нет ли щелей, или трещин, или каких других скрытых
изъянов, и прямо посреди крытого изморозью города, между серым небом и
серой землей, буквально лицом к лицу сталкиваюсь с ней.
щей горячей волны, ударившей так же резко и больно, как и в самом начале
нашего знакомства. Да нет, не то, какое там начало, какие, к черту, вос-
поминания, когда сейчас, здесь, под этим серым небом, быть может, впер-
вые в жизни я любил с такой, ни с чем известным не сравнимой силой. Я
оглох, остолбенел, замер, не чуя давления почвы, не ощущая живого окру-
жающего мира, не слыша хрустального звона и сухого деревянного треска
бьющегося об асфальт стеклянного ящика.
меня, или точнее, не осознав, что я - это я, а раздавленный собственным
весом ящик - то самое необходимое каждому ловцу тополиного пуха особое
устройство для хранения добычи, грациозно присев, принялась подбирать
уже ни кому не нужные осколки. Я поднял ее за плечи, кажется, встряхнул,
пытаясь сбросить охватившее нас оцепенение, и уже заранее, не дожидаясь
вопросов и комментариев, замотал головой.
ресницы, а я с каким-то возрастающим бешенством продолжал мотать голо-
вой, будто сейчас, здесь, при всем честном народе отрекался навсегда от
всего, чем жил и дышал в прошлой жизни. Не было, и не могло быть никакой
такой инструкции, никаких флюгеров и лепестков, никаких запутанных тра-
екторий, и нержавеющих игл, пронзивших слабые хрупкие тела, не могло
быть, и она не какой-то там невесомый, плывущий, свободно парящий пред-
мет, а просто усталая, несчастливая и бесконечно дорогая мне женщина. Да
как же я мог раньше этого не видеть, не понимать? Я прижимал ее к своему
телу, тыкался холодным носом в теплое пульсирующее голубой прожилкой
место, и как пес хозяина, целовал горячими губами все без разбору, гла-
за, сережки, и даже просто одежду, включая цветастый колючий шерстяной
шарф. Я обнимал ее страстно, отчаянно, нежно, я уже знал, слышал, чуял,
хотя, опять-таки, забегая вперед, как пробуждается еще еле заметное, но
такое по всем приметам настоящее, глубокое ответное желание, желание ис-
кать и находить меня в огромном миллионном городе и быть и оставаться со
мной как можно дольше.
скорее чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще
меня отталкивать или, наоборот, приблизить, а я уже, отбросив всякие
сомнения, буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться, подальше
от охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неу-
дачные дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождал-
ся от многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написан-
ными мною правилами и прозревал с каждым шагом, с каждым кварталом, с
каждой улицей. Голые уснувшие деревья снова становились голыми де-
ревьями, а не воздушными волнорезами, дома - домами для жилья, а не
мертвыми геометрическими фигурами с темными прямоугольными проемами, а
люди - просто усталыми, вечно озабоченными прохожими, но не свидетелями
отчаянной тополиной охоты. Да и чем, вообще, могло быть тополиное семя,
кроме как причиной весеннего аллергического зуда верхних дыхательных пу-
тей?
она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудно-
го бульвара.
вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!
бесконечно довольный жизнью, еще долго смотрел вослед желто-красному
трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером. О, прек-
расная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развер-
нутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край бульвара, к косым
запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под
исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.
много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними и
поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учил-
ся жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший наше
будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь не
одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова столкнула
нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это мо-
жет окончиться.
Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба мок-
рой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей ночью и расползающейся
лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зим-
няя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с непрерывной
шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в моей
душе.
непрерывно терзающие меня вопросы.
поставленный с отчаянной прямотой вопрос.
нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам, по своему собственному
желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно пыта-
лись все время вытащить. Я, как провинившийся второгодник, проглатывал
ее простые уроки об изменчивости женской натуры, о непростых семейных
отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это делалось
легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого не оставалось,
как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной иг-
ре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.
ханических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до
боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Де-
ло даже не в том, что она была красивейшей во всем миллионном городе
женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была
чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет, не то, с
этим покончено раз и навсегда.
вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые промежутки
наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась по сторонам,
будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то те-
перь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внеш-
него мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди
какого-нибудь музейного или театрального многолюдья. Впрочем, я не
обольщался. Ее вечное решительное "пора", ее холодноватая требова-
тельность к качеству предстоящего свидания (она легко могла отказаться
от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезв-
ляющим душем, что вмиг пугливо исчезала даже возможность какой-либо
удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно
мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда
она наконец доверится мне и спросит:
моем сознании, так укоренились в самом ранимом и нежном уголке моего
сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные сейчас
напрочь потеряли свою временную привязку.
Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглу-
шили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился глухим и ждал
третьего раза.
спохватился, - почему ты спрашиваешь?
редничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть тебя в
естественном свете зимнего дня.
Шломо Вульф
Роллинс Джеймс
Мичурин Артем
Доставалов Александр
Ильин Андрей
Суворов Виктор