как он медленно поднимается из-за стола, щурит недобро глаза, перекатывает
по скулам тяжелые желваки. И вдруг каменный кулак его врезался в стол под
треск дерева и звон посуды, и дрожащий от ярости голос перекрыл пение
скальда сорванным рыком:
Белого Бога, знак креста, говорю тебе, безумный старик: замолчи, собака,
или я забью тебе обратно в глотку твои богохульные песни вместе с
зубами!..
рыжебородого, что тот отшатнулся. И старик заговорил бесстрастным звенящим
голосом волхва-вещуна:
обращаюсь, о дети Вотана, люди земли фиордов. Не слушайте лживое карканье
иноземных воронов в черных одеждах. Они говорят: "Ваши боги кровожадны и
злы". Но помните: это - наши боги. Они говорят: "Ваши боги безобразны". Но
помните: это - наши боги. Они говорят: "Ваши герои - убийцы". Но помните:
это - герои нашей земли, отцы и деды наши, породители наши. Спросите
жрецов креста: "Разве ваши боги не учат сражаться за своих отцов и за веру
своих отцов? Если нет - для чего нам такие боги?"
правда - чужая правда, его воля - чужая воля, его доброта - чужая доброта;
а чужая доброта - зло, так было и будет. И если иная правда нужна нам, ее
подарят нам наши боги. Подарят - не продадут.
как очи Локи сверкают из-под хмурых бровей Белого Бога, слышу рыкание
Фафнира в пении женоподобных жрецов. Сыны своих отцов, ваше место там, где
тени ваших предков, ваша судьба - судьба ваших богов: смерть за них и с
ними. А эти из вас, предавшие богов и предков, чтоб пресмыкаться у стоп
победителя - живая падаль, нидеринги, недостойные касаться меча. Не для
них веселое бешенство погребального пламени, им гнить в зловонных темных
могилах, пока воля Судьбы и злоба Локи, что дремлет во льдах, не поднимут
их в бой против Вотана. Им - гнусная жизнь, гнусная смерть и гнусное
бессмертие!..
сгорбившись, глядя в пол, вышел из горницы носящий знак креста Гунар из
Эглефиорда, прозванный Красным Волком...
Ай да я... Это же надо так промазать! Лет на шестьсот - пятьсот по
времени, и по расстоянию на ого-го сколько. Снайпер хренов... Черт, как же
сосредоточиться? Попробовать прямо по карте? А со временем как? Где же
выход, ведь должен же быть выход, ведь до сих пор удавалось повторять все.
Или это был обычный сон? Не похоже. Но тогда почему ничего не выходит с
повторным проникновением? Третья попытка, и третий раз не туда. Третья...
Три... Может быть, треуголка? А ведь это - мысль. Это, пожалуй, стоит
попробовать. Пожалуй, в других снах-проникновениях я треугольных шляп не
встречал. Правда, это самый конец, но на безрыбье...
стекали из-под нее, оставляя на щеках поручика грязные полоски, и поручик
утирался жестким и пыльным рукавом, поминая недобрым шепотом дорогу, жару,
душный тесный мундир, игумена и всю его братию. Игумен делал вид, что не
слышит, он не по возрасту бодро и скоро семенил по крутой каменистой
тропинке, цепляя подолом облачения репьи; только изредка, нетерпеливо
понукая распаренных солдат, волокших бочонок, оборачивал к бредущим следом
лицо - утонувшие под сросшимися бровями глаза цвета осеннего неба,
кривящиеся неприязнью тонкие бледные губы...
на свете человека, нынче виделось столь постылым, что тот, которым был
тогда я, смотрел лишь вперед и ввысь, в выцветающую от зноя синеву, хоть и
оступался ежеминутно, хоть дважды едва не упал, (спасибо господину
поручику: под руку подхватывал, не брезговал)...
натолкнулся грудью на твердое, упруго-податливое, глянул невидяще в
затылок внезапно остановившегося игумена. Тот отстранился - досадливо,
гадливо, осенил себя крестным знамением, будто коснулся нечистого, кивком
подозвал тяжело отдувающегося поручика: пришли.
вниз, к воде, стеклянно пенящейся по ржавой укатанной гальке. А на другом
берегу, в рыжих, млеющих на солнце утесах, четким пятном черноты виднелась
узкая щель.
пальцем в черный изгиб в скалах противоположного берега:
Господин поручик, идем.
треуголку (грудь выпячена, аж трещит сукно, в глазах - едкая издевка):
уши зажать, не то с непривычки как бы конфузии с вашей милостью не
приключилось!
вскрикивая, спускают с обрыва бочонок со взрывчатым зельем; как игумен,
подобрав полы облачения, оскальзывается на гальке, бредет через реку, и
стремительная вода обтекает его ноги хрустальными бурунами; как одна за
другой ныряют человеческие фигурки, столь малыми кажущиеся отсюда, сверху,
в черный зев расселины.
утонули в закованном в камень мраке... Нет появились вновь, бредут
обратно. Поручик... Игумен... Солдаты... Третий... Четвертый... Все. Жаль.
торопливо выкарабкивался на гребень обрыва, когда с натужным медленным
громом затаившаяся в расщелине чернота выплеснулась на божий свет
уродливым клубом пороховой гари, оторвалась от скал, поплыла над рекой,
вспухая, бледнея, пучась, будто нелепое облако - выше, все выше...
стонала-бурчала невидимыми камнепадами. И когда улеглась поседевшая пелена
пыли и дыма на том берегу, стал виден его рыжий камень, однообразие
которого не нарушалось более ничем - щель исчезла.
девалась его недавняя бодрость?!) побрел наугад, от берега, туда, откуда
пришли. Проходя, сказал устало, не подняв глаз:
идолопоклонства, я же, многогрешный, смущения умов братии простить тебе не
могу.
согбенную спину, спину человека, подавленного беспощадным сознанием
собственной правоты. А потом тяжелая рука с треском хлопнула по плечу и
тот, я, обернулся, и глаза его встретились с веселыми глазами поручика.