Чтение 15–й страницы книги ~Облака~

хотел вернуться - просто передай эти слова - она все поймет...

Хотелось шепнуть ему что-нибудь в утешение, но он умер - я понял это
потому, что второе сердце которое билось в груди моей - перестало биться.

Меня все вжимали - хрустели кости сожженного...

И тогда я вспоминал Мгновенье. Тогда я сочинил стихи, которые запомнил, и
часто повторял в дальнейших муках.

Свет небесный, адский рокот -

Предназначили мгновенье,

Не услышав твой и шепот,

Помню я души свеченье.

Вечность - то пустое слово,

Все ведь смерть, во тьму затянет,

Все, что было юно, ново -

В тлении, потом, увянет.

Но свет звезд, которым время,

Присудило умереть,

Бога творческое семя -

Будут во душе гореть.

И одно мгновенье стоит -

Ад и холод, страх и стужу,

Вспоминаньем душу поит,

Здесь о гибели не тужу.

И от лика, и от лика,

И от светлых ваших глаз,

Новый мир, Любовь велика,

Возрастают в Вечный сказ.

Такие, может и не слишком изысканные стихи, но я сочинил их в аду,
вспоминая Вас. Это еще раз доказывает, что одно мгновенье; и небольшое, по
физическому объему место, могут поглотить ад со всеми его ужасами.

Эти строки тогда сами и безудержно рождались в моей голове; может, я их
шептал, может - кричал - не помню. Но сапог все давил мне на спину, и мы
оседали, проминая сгоревшего. Затем пришло забытье, и это было сладостное
забытье, ибо там я вновь был в Саду, и вы сидели на скамейке возле
фонтана...

Когда я очнулся, из под темно-серого купола преисподней только начинало
пробиваться тусклое дневное освещение. Открыл глаза, а прямо пред ними -
глаза мертвые - такое чувство, будто смотришь в озера, промороженные в одно
мгновенье и до самого дня - навсегда промороженные ядовитым холодом.

Быть может эти устремленные в неба глаза надо было закрыть? Я их не стал
закрывать... Не знаю почему... Кажется, мне их страшно было закрывать... А
зачем люди закрывают мертвым глаза?... Наверно от страха случайно взглянуть
туда - в эту мертвую бездну...

В тот день мне предстояло выйти из города. При свете этого тусклого, с
таким презрением, неохотой высвечивающего людскую грязь дня - мне
приходилось пробираться еще медленнее, осторожнее, нежели прошедшей ночью.

А хотелось вскочить, и бежать к Вам, бежать со всех сил! Знайте, что
каждый миг пребывания в этой темнице - это миг боли, это страстная жажда
вырваться! Во мне был ад: вывертывало от запахов к которым нельзя
привыкнуть, напряжение - постоянное, ежесекундное - эта жажда вырваться - не
ползти, не дрожать, но солнечной стрелой, но орлом вырваться - вырваться,
господи, из этого, душу давящего!

Но мне надо быть осторожным. Вы понимаете, что я избегал встреч не только
с жителями этой страны, но и солдатами пригнанными сюда с моей родины. Думаю
не стоит описывать, как пробирался возле наших постов - времени нет. Отмечу
только, что на это ушло несколько часов и, когда последние дымящиеся
развалины Города остались позади, время уже клонилось к вечеру. Небо
становилось все темнее - это была болезненная, густая серость. Казалось, что
это гной долго копившийся в ране, прорвался, залил все, что было чистое.

Я пытался бороться с отчаяньем, пытался приободриться мыслью, что,
все-таки, вырвался из города, но чтобы понять, отчего отчаянье, все-таки,
сжимало меня, опишу, окружающее меня...

Итак, позади дымились окраинные развалины. Я мог даже слышать отчаянную,
мучительную ругань загнанных сюда наших ребят. А вокруг меня - вокруг
простирались мрачные, с отвращением на меня глядящие, сами болью и грязью
пронзенные просторы. Находясь в Городе, бегая среди разрушенных стен, я и
забыл, что теперь конец октября, а здесь это уже почти зима. В Городе нет
времен года - там Ад, там все опутано жаром пожарищ и вонью гниющих.

А за городом уже выпал снег. Его было недостаточно, чтобы прикрыть
размытую дождями, похожую на одну гноящуюся рану, землю. Во многих местах
грязь проступала из снега, а ледяные лужи, со злой бесприютностью леденели и
без того холодный воздух... Впереди, насколько мог я различить в сумерках,
тянулось и тянулось это унынье. Местность не была ровной - она вздыбливалась
холмами - словно, что-то с болью набухало из земли, да все никак не могло
вырваться, пронзить небо. Также местность опадала, какими-то уродливыми
низменностями с темными, отекающими грязью склонами - они были подобны ранам
выскобленными чудовищными ножами в земле.

Я не мог выйти на дорогу, но я не решался и отойти от нее - ведь дорога
вела к Вам, а что если бы я заблудился на этих неприкаянных, обделенных
любовью, озлобленных просторах? Тут и там, дорогу окружали наши стоянки -
какие-то несчастные продвигаемые на бойню отряды; техника грохочущая, для
боли, для смерти созданная, обреченная сгореть, взорваться, испечь в себе
этих - еще живых, еще боящихся, еще пьющих, старающихся забыться...

И из этих стоянок, возле которых я полз, по грязи по снегу - канонадой
боли вырывалась их слитая воедино, многоголосая речь - она подобна была
адскому хору. В ней и смех был болью - в ней все было напряженной,
недоумевающей о смысле происходящего болью.

И несколько раз, по близости от этих лагерей, я натыкался на следы
преступлений над Жизнью и Совестью. То были убиенные жители этой страны, те
- кто защищался, те - кто стрелял в ответ. На них оставалось только нижнее
белье - нет, сначала я подумал, что это - просто распухшие куски
кровоточащего мяса - потом уж понял - это были, когда-то люди.

Может, стоило отвернуться от них сразу? Ползти дальше? Нет - надо
смотреть. Надо запомнить, надо рассказать. Перед тем как расстрелять - их
били. Не знаю чем - прикладами, ногами, палками - не знаю сколько били, но
думаю - долго, не один день - сменяясь - пытаясь вырвать из себя злобу. Я
знаю - это делали сыны неприкаянных, безымянных городков, всей этой великой,
растоптанной подлецами страны. К черту политику! - Я просто пишу про
подлость, про боль... А у них все кости размолоты были - лица распухли -
потому что там кости от ударов раздробились и кости эти, острые обрубки их
из кожи вырывались, глаза вытекли а черепа мягкие, как футбольные шары.

Я, поэт, должен был все это знать, я все это ощупал. И вы там, сидя у
фонтана, слушая, как птицы поют - вы читайте... Читайте! Читайте, чтобы
понять, как же прекрасна Жизнь! Смотрите на окружающий вас Сад, и поймите,
как же прекрасен он - эту мерзость людьми совершенную, постигнуть невозможно
- но только прикоснувшись к ней - вы же и поймете, как прекрасен окружающий
вас Сад.

А я, с окровавленными руками, весь грязный, подобный червю полз дальше -
невозможно было остаться наедине с этой ночью-мученицей. Я не мог оставаться
на месте, хоть и усталость вжимала меня в землю - не от того, что боялся
замерзнуть; а от того, что после увиденного, просто не мог оставаться на
месте. Дух жаждал изжечь сердце.

И так мне от всего этого тошно стало, что я рвался образами-стихами:

В нежном журчанье весенней воды,

Солнце споет мне о первой любви,

И, среди крон светло-синей чреды,

Птицы мне скажут: "Ее позови!

Выйди на поле, там - среди трав,

Выситься ствол одинокой березы,

К ней подойди, слово сердца сказав,

Чьюи! Исполнятся сердца тут грезы.

Та, о ком долго, так долго мечтал,

Та, кому столько стихов исписал,

И во лесах, в городах - так искал -

Та, о кой, в слезах счастливых мечтал:

В светлом уборе выйдет она,

Нежно обнимет, наш милый, тебя,

Та, кто взросла из землицы одна,

Пеньем коснется, тебя, брат, любя!"

Так вот, прорываясь через круги ада, создавал я в себе светлые образы. И
впрямь - видел пред собой весенние ручьи, деревья все окутанные нежным
небесным светом, слышал и голоса птиц, которые напевали мне эти строки...

Все же, уже ближе к утру, я пробиваемый дрожью, шепчущий свои стихи и
стихи иных поэтов, скатился по грязевому склону в земельную рану, да там
сразу и забылся.

Знаете - блуждая во тьме, я мог еще ужасаться, представляя, что замерзну,
что так и останусь там лежать... Вырваться из забытья я не мог - оно само
было разрушено гулом пролетевшего низко самолета.

И вновь я полз по снегу. Вновь небо было завешено темно-серым покрывалом,
из которого к тому же, вместе с жестким ветром сыпался мокрый снег. Нет -