Но, погружаясь все глубже и глубже во мрак он все еще слышал этот голос, он
рвал его сердце раскаленными клещами:
перед всем народом, а потом расстреляют.
а то тут прямо и пришью! А ну неси, этот кусок падали, ребята!...
ни ногами, ни мог подумать о чем-либо ясно. Он мог только ужасаться и
безмолвно орать, когда маленькие залитые липкой, теплой еще кровью невидимые
во тьме детские ручки проводили по его лицу и все шептали и шептали какие-то
слова. Жара все росла, распирала его изнутри, не давала пошевелиться. Он
жаждал вырваться из этой тьмы, но время все тянулось, а выхода не было.
Время шло... или не шло? Или оно остановилось в этом душном месте, и будет
так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и духота все увеличивались.
Он умирал, когда поток ледяных игл разодрал его лицо...
схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар в щеку.
захотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми детскими
ручками тьму... Еще один удар в щеку, отозвавшийся тупой, не проходящей
болью в разбитых деснах.
не нравиться?
это был вырытый где-то глубоко под землей подвал - Иван чувствовал метры
бетона, которые отдели его от поверхности, от свежего воздуха... Везде в
этом подвале была кровь; запекшаяся, она покрывала толстыми, источающими
запах гнили слоями все: и стены, и потолок, и пол, и придуманные
человеческим гением орудия пыток... Огромное количество клиньев, загнутых
крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и каких-то совершенно не
мыслимых, одним только видом вызывающих резь в голове металлических
конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами... И все это слабо мерцало,
и едва заметно шевелилось при свете лампочки, делящей свое одиночество с
несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда ему почудился свист
ветра долетевший сверху...
сожженным лицом. В свете лампочки, казалось, что все черты его лица оплыли,
как восковые. - Ты только в штаны не наложи - это не для тебя, хотя стоило
бы! Это ОНИ все сделали, это ОНИ наших здесь терзали! Но мы то не ОНИ! Мы то
им не уподобимся... хотя стоило бы тебя падаль! Знаешь зачем я привел тебя
сюда, а?... А чтоб ты потом не отнекивался - вот смотри, все просто - здесь
ОНИ наших рубили, долгими днями рубили... да... А ты, падаль, потом их
отвозил. Это чтоб не пищал ты потом, что ничего не знал. Все ты знал,
падаль! Не слепой ведь был, видел ведь все...
прочь прошептал:
нее! Только бы руку к ней протянули. А как представишь все эти миллиарды
звезд... галактик!... Как представишь... - еще один удар, но для Ивана он
был как поцелуй младенца. Захлебываясь кровью, не останавливаясь, он
продолжал, - когда смотришь в нее, в глубь эту так дух захватывает и видишь,
что земля наша лишь маленькая песчинка, против этого взирающего в самую душу
нашу человеческую неба... А мы не смотрим, - еще один удар в основание носа
- Иван повалился на пол, но его тут же подхватили и посадили обратно на
стул. Брань... еще удары, потом вновь поток холодной воды, но он все
говорил, - я, со своими маленькими страстишками ничтожество против этого
купола. Да и все эти страсти - все, что владело нами - это все суеченье в
кровавой нами же поднятой пыли...
похоже, совсем не работало; также не хватало и света - льющаяся с потолка
грязная световая каша выделывала на лицах людей глубокие тени, от чего все
они становились похожими на мертвых. А людей в этот зал набилось огромное
множество, они плотно расселись на лавках, столпились в проходах, но все же
места не хватало. Толпились еще и в коридоре и оттуда продолжали напирать,
все плотнее утрамбовывая массу в зале. Несмотря на холод, было душно и
дышали часто; кашляли, ругались... На лицах стремительно сменялись эмоции:
то радость, когда говорили об освободителях, то ненависть и презрение,
готовность убивать - тогда косились на запертых у стены в ржавую железную
клетку. Там сидели трое: детина с жирным лицом заросшим черной, похожей на
иголки ежа, щетиной, с огромными кулачищими, синими и тоже распухшими; еще
один, про которого можно бы сказать "человек без особых примет", если бы не
слезы, которые он судорожно смахивал дрожащими руками; а третьим был Иван.
снега - остальные, поглощенные спорами, яростью и восторгом не чувствовали,
что здание сотрясается от каждого порыва, что стекла и стены едва
выдерживают наваливающуюся на них тяжесть.
и пронзительный, не то женский, не то волчий вопль ворвался в Ивана; а он не
в силах был повернуть к этой женщине голову, потому что знал, что это она
ему кричит:
мать Алеши! Что, не помнишь?! Да куда тебе - ты ведь стольких замучил, ирод.
Ну посмотри на меня... Вот тебе! - звук плевка и хриплый, резкий, но и
напуганный в то же время голос:
посадили, так теперь, значит, можно все?! Меня выпустят ты пожалеешь,
поняла? Ты поняла?!... А ты на меня что - судьям клеветать будешь?! Да я
тебе поклевещу - ты у меня будешь знать!
кулаками. Иван посмотрел таки на мать и тут же отдернулся, вскрикнул: она
смотрела сразу на троих сидящих в клетке, воспринимая их, как единое целое.
Потом пересилил себя и медленно посмотрел в зал...
перегрызшее многих дорогих людей. Он никогда не видел столько устремленных
на него, буравящих его глаз. "Падаль! Падаль!" кричал каждый из этих
взглядов. "Как мы ненавидим тебя, какое же ты ничтожество! Мразь! Трус!"
Увеличилась и стала расти стремительно головная боль, и хотелось отвести
взгляд назад в снежную бурю... хотелось мучительно, сил не было поглощать в
себя все эти яростные взоры, но он не отворачивал - нет, он смотрел,
вглядывался в эти глаза и, чувствуя, как обрушивают они на него удары,
вцепляются острыми клыками, рвут, терзают: "Падаль! Падаль!"
если вы считаете себя способными творить суд - так судите, вот я весь перед
вами. Но над нами сейчас бесконечное небо звездами переливается... Что же вы
пылаете здесь этой пустой ненавистью - все эти ваши страсти: ваша радость и
ненависть - ничто против бесконечности. Хотел бы я чтобы вернулось все
прежнее, и вы ведь хотите; и могли бы все к свету прийти, если бы только
захотели, если бы только могли сказать друг другу.... Почему то все не так,
как должно быть... все не так... Покой... что там Ирочка говорила о покое...
Да, покой... молю о покое для всех вас, господи...
чудом не лопнули... А толпа все вбивалась в зал, хоть и некуда уже было
становиться, хотя и стояли люди вжимаясь друг в друга, хоть уже и
похрустывали кое-где кости и раздавались отчаянные крики - все равно
продолжал втискиваться из коридора поток раздраженной плоти.
застонал, а потом и закричал, так ему хотелось видеть ее:
сквозь толпу, за руки она держала Сашу и Иру.
громче - это не была та любящая, нежная Марья которую он знал. Ее некогда
яркие плотные космы поседели и лицо постарело лет на двадцать, покрылось
морщинами, а под красными от бессонных ночей залегли глубокие, не проходящие
синие пятна. Но закричал Иван от другого - теперь это была часть огромной
толпы: в глазах тот же ненавидящий, полный презрения пламень и даже голос,
когда она зашипела, был не ее:
зовут, и я тебя тоже так зову! А я ведь знаю зачем ты все это делал - чтобы
нас выгородить - так ведь, да?! Так ведь! Но и не только нас, но и себя
обеспечить! Ты ведь чтобы нас не трогали женщин на бойню отвозил, ты ведь
чтобы вот этих сорванцов не трогали, - она так сжала руки Саше и Ире, что
они вскрикнули, - вот из-за них ты маленьких детей на убийства отвозил!
Орловский Гай Юлий
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия