Чтение 15–й страницы книги ~Негодяй их Сефле~

Хульт не шелохнулся. Он спокойно взглянул на Мартина сказал:

-- Нет, в таких делах я никогда не участвовал.

-- Ты сколько лет служишь в полиции?

-- Сорок.

-- А Нюмана сколько знал?

-- С середины тридцатых.

Мартин Бек пожал плечами и сказал бесстрастным голосом:

-- Странно как-то, что ты вообще не имеешь об этом понятия. Ведь Стиг
Нюман считался экспертом по вопросам общественного порядка.

-- Не просто считался. Он был лучшим из всех экспертов.

-- И, между прочим, составлял письменные инструкции о том, как полиции
следует поступать в случае демонстраций, забастовок и беспорядков. Там-то он
и рекомендовал атаковать с обнаженными саблями. А позднее, когда сабли вышли
из обихода, он заменил их дубинками. Он же советовал полицейским врезаться
на мотоциклах в толпу, чтобы рассеять ее.

-- Я лично никогда такого не делал.

-- Знаю. Этот метод был запрещен. Слишком велик оказался риск, что
мотоцикл опрокинется и полицейский сам при этом пострадает.

-- Ничего не знаю.

-- Да, ты уже говорил. Кроме того, у Нюмана были свои взгляды на то,
как следует применять слезоточивый газ и брандспойты. Взгляды, которые он
отстаивал публично как эксперт.

-- Я знаю, что Стиг Нюман никогда не применял силу больше, чем того
требовала обстановка.

-- Он лично не применял?

-- И подчиненным не разрешал.

-- Другими словами, он всегда был прав, так? Я хочу сказать, всегда
придерживался правил?

--Да.

--И ни у кого не было повода жаловаться на Нюмана?

-- Нет.

-- Однако случалось, что люди жаловались на Нюмана за ошибочные
действия, -- это Мартин Бек сказал утвердительным голосом.

-- Значит, их кто-то науськивал.

Мартин встал и прошелся по комнате.

-- Да, забыл сказать еще одно, -- вдруг произнес он. -- Но могу сделать
это сейчас.

-- Я тоже хочу кое-что сказать, -- отозвался Хульт.

-- Что же?

Хульт некоторое время сидел неподвижно, потом взгляд его оторвался от
окна.

-- Мне почти нечем заняться в свободные дни, -- сказал он. -- Я уже
говорил, что с тех пор, как умерла Мая, здесь очень тоскливо. Я сижу у окна
и считаю машины, которые проезжают мимо. Но много ли их насчитаешь на такой
улице? Вот я сижу и думаю.

Он умолк, Мартин наблюдал за ним.

-- Мне особо и думать не о чем, кроме как о своей жизни, -- продолжал
Хульт. -- Сорок лет проносить мундир полицейского в одном городе. Сколько
раз меня обливали грязью! Сколько раз люди смеялись мне вслед, или строили
рожи, или обзывали меня скотиной, свиньей, убийцей! Сколько самоубийц мне
приходилось вынимать из петли! Сколько сверхурочных часов оттрубить задаром!
Всю свою жизнь я лез из кожи, чтобы хоть как-то поддержать порядок, чтобы
честные, приличные люди могли жить в мире и покое, чтобы не насиловали
женщин, чтобы не каждую витрину разбивали камнем и чтобы не каждую тряпку
утащили воры! Я осматривал трупы, которые сгнили настолько, что вечером,
когда я возвращался домой и садился к столу, у меня из рукавов ползли жирные
белые черви. Я менял пеленки младенцам, когда их мамаши предавались запою. Я
разыскивал сбежавших кошек и собак и лез в самую гущу поножовщины. И с
каждым годом становилось все хуже и хуже. Больше насилия, больше крови, и
все больше людей, которые на нас жаловались. Во все времена говорилось, что
полицейский должен защищать интересы общества -- иногда против тунеядцев,
иногда против нацистов, иногда против коммунистов. А теперь и защищать-то
уже почти нечего. Но мы выдержали все потому, что была сильна товарищеская
спайка. Будь среди нас побольше людей, подобных Стигу Нюману, мы бы не
докатились до такого положения. Так что ежели кому захочется послушать бабьи
сплетни, тот пусть идет в другое место, а не ко мне.

Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова уронил
их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал:

-- Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все
выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?

Мартин Бек кивнул.

-- Когда?

-- Больше двадцати лет назад. После войны.

-- Да, -- сказал Хульт. -- Райские были времена.

Панегирик явно был завершен, и Мартин, откашлявшись, произнес:

-- А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью.
Его убили. И мы полагаем, что убийца сделал это из мести. Есть также
основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману.

Хульт встал и вышел в переднюю. Там он снял с вешалки китель и надел
его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре.

-- И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог
так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его?

-- Никто. А теперь пошли.

-- Куда?

-- На работу. -- И Хульт распахнул перед гостем дверь.

XIV

Эйнар Рэнн сидел, поставив локти на стол, подперев голову ладонями, и
читал. Он до того устал, что порою буквы, слова и целые строчки расплывались
перед его глазами, выгибались дугой, прыгали то вверх, то вниз -- ни дать ни
взять его старый "ремингтон", когда надо что-нибудь аккуратно и без помарок
напечатать. Рэнн зевнул, поморгал, протер очки и начал сначала. Текст,
лежащий перед ним, был написан от руки на клочке оберточной бумаги и
производил, несмотря на ошибки и неуверенный почерк, впечатление труда
продуманного и тщательного.

"Господин упалномоченный депутат!

Второго февраля сего года я был выпивши как получил жалованье и купил
четверть очищенной. Я помню сидел и пил возле перевоза к Зоопарку и тут
подъехал полицейский автомобиль и три парня вылезли оттуда я им в отцы
гожусь хотя признаться не желал бы иметь таких скотов своими сыновьями если
б они у меня и были и они отобрали у меня мою бутылку, а там еще немного
оставалось и потащили меня к серому автобусу а там стоял четвертый полисмен
с полоской на рукаве и схватил меня за волосы а когда другие затолкали меня
в автобус он несколько раз приложил меня лицом об пол и столько крови
потекло что я больше почти ничего не видел. Потом я сидел в камере с
решеткой и пришел здоровенный парень смотрел на меня сквозь решетку и
смеялся над моим горем и велел другому полицейскому отпереть вошел снял
китель а на рукаве у него была широкая полоска и засучил рукава и вошел в
камеру а мне велел стать по стойке смирно будто я обозвал полицейских
нацаками может и обозвал я не знаю что он думал то ли я хотел сказать собаки
то ли нацисты только хмель из меня почти весь вылетел и он ударил меня под
дых и в одно место не хочу писать в какое я зашатался тогда он меня ногой
туда же и еще в одно место и ушел а на прощанье сказал что теперь я буду
знать что бывает с теми кто ругает полицейских. Потом меня выпустили и я
спросил как звать того полицейского с нашивкой который меня избивал и пинал
ногами и ругал а они сказали не твое это дело иди лучше отсюда пока цел а то
смотри передумаем. Но другой по имени Вильфорд он родом из Гетеборга сказал
что который меня бил и кричал его зовут комиссар Нюман и я пообещал держать
язык за зубами. Я много дней об этом думаю конечное дело я простой рабочий и
ничего худого не делал только пел громко под влиянием спиртных напитков но
есть же управа на типов если они избивают беднягу который всю свою жизнь
честно трудился им не место в полиции и все тут. Честное слово тут все
чистая правда. С почтением Юн Бертильсон чернорабочий. Мне товарищ мы его
зовем профессором велел все это написать и добиться правды вот таким
образом".

Служебная пометка. "Упомянутый в жалобе сотрудник -- полицейский
комиссар Стиг Нюман. Он подобного случая не помнит. Перв. пом. Харальд Хульт
подтверждает факт задержания данного Бертильсона, известного скандалиста и
запойного пьяницы. Ни при задержании Бертильсона, ни во время его пребывания
в камере никто не прибегал к насилию. Комиссара Нюмана в тот день вообще не
было. Три деж. полиц. подтверждают, что к Бертильсону никто не применял мер
физического воздействия. Но последний умственно повредился на почве
алкоголизма, неоднократно задерживался и имеет привычку осыпать полицейских,
которые вынуждены его задерживать, необоснованными обвинениями".

Красная печать завершала дело: "Сдать в архив".

Рэнн мрачно вздохнул и переписал имя жалобщика к себе в записную
книжку. Женщина-архивариус, которую заставили работать в субботу,
демонстративно хлопала папками.

Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени
касались Нюмана.

Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рэнн брал их по порядку.

Следующая была аккуратно отпечатана на машинке, на толстой линованной
бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что:

"14-го, в субботу, во второй половине дня я стоял со своей пятилетней
дочерью у дверей дома No15 на Понтоньергатан.

Мы ждали мою жену, которая пошла навестить больную подругу в этом доме.
Чтобы скоротать время, мы играли с дочерью тут же на тротуаре в пятнашки.
Сколько я могу припомнить, других людей на улице не было. Как я сказал, дело
происходило в субботу, к концу дня, магазины уже закрылись, поэтому я не
располагаю свидетелями, которые могли бы подтвердить вышеизложенное.