нахожу, что вчерашние мои переживания были преувеличениями, потому,
наверно, совершенно не помню снов прошедшей ночи. Заснул, как упал.
Проснулся, как выпал.
окна в просветах аллей замечаю темную синь штормующего моря, и это мне
обязательно нужно видеть, надо только решить проблему зонта, как-то не
подумал обзавестись им ранее, сработал штамп представления о
Причерноморье, как о царстве солнца, воды и зелени.
возбуждения. Я хочу, нет, я должен знать, чем закончилась процедура сдачи
денег. Прокручиваю варианты выхода на знакомого мне оперативника, но все
они искусственны и способны осложнить ситуацию. Конечно, я очень хочу
надеяться, что Людмила сочтет должным поставить меня в известность о
результатах нашей совместной авантюры, ведь, как оказалось, моя роль была
совсем не второстепенной, и, наконец, должны же быть у нее угрызения
совести, хотя именно этот момент ее сознания, если он присутствует, может
воспрепятствовать ее контакту со мной. Ей же нужно будет каким-то образом
оправдываться или извиняться. При всей благопристойности ее намерений
относительно матери со мной она поступила по любым правилам непорядочно.
Не может она этого не сознавать.
ловлю себя на том, что сочиняю для Людмилы речи - монологи оправдания и
извинения. И чего там, я уже принял ее извинения, им нужно только
прозвучать хотя бы в самом упрощенном варианте - и внутренне я готов к
дальнейшему соучастию в судьбе коварного семейства. Оказывается, вчерашнее
приключение вместо того, чтобы оттолкнуть меня от них, лишь повязало
крепче прежнего. Всякий раз, как касаюсь рукой моей припухшей скулы,
улыбаюсь, а смысл улыбки, если перевести ее на слова, мог бы звучать
приблизительно так: ах ты, дрянь! надо же меня так облапошить! ну и сильна
девка! И если бы кто-нибудь услышал эти фразы произнесенными, то не
усомнился бы, что это не брань, а всего лишь почти дружеское, почти
любовное ворчание, и что прощение, если оно было на повестке, состоялось
намного раньше, чем эти фразы оказались произнесенными. И ни следа от
обиды. Все видится скорее забавным, чем трагическим. Ну влип немного.
Разве первый раз? Всего лишь нужно предполагать, что люди, с которыми
сводит судьба, сложнее возможных представлений о них, к такой сложности
нужно быть готовым, а не высчитывать ее по шаблонам собственного,
непременно ограниченного опыта.
изменить фразу, и она зазвучит не менее правдиво. Я хочу узнать о
результатах и увидеть Людмилу. Если они уже знают о бесполезности их
попытки - мать не выпустят, - я уверен, у Людмилы возможно состояние
отчаяния, депрессии, чего угодно, и я могу быть полезен. Можно будет даже
продумать мое посещение следователя, я же и сейчас имею право
интересоваться судьбой спасенной мной женщины. Следователь может сказать
мне больше, чем им, о чем-то я могу догадаться, все же мой опыт в общении
со следователями чего-нибудь стоит.
приходит легкость и ясность суждений, уже непосредственно связанных с
действиями.
его мне с удовольствием, это, оказывается, теща подложила ему свою
реликвию времен нэпа. Для пробы я распускаю его, возношу над головой, и
мои друзья гогочут и советуют сворачивать зонт всякий раз, как встретится
милиционер, потому что меня могут запросто принять за американского
парашютиста.
сталкиваться с другими зонтами. К тому же он так объемен, что ни одна
капля не попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами ветра
неустойчивого направления. Наверное, я комичен, на меня смотрят с
изумлением и провожают взглядами, но все они, смотрящие и провожающие,
мокры под своими изящными зонтиками, я же как под дланью Господней. На
углу парень-грузин тщетно пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую
девчушку. "Дорогой, - кричит он мне, - махнемся, а? Полтинник в придачу!"
"Подарок от тещи!" - кричу ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.
помню слова Людмилы о том, что дом опечатали, но часто опечатываются
некоторые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные для предстоящей
конфискации, и оставляют помещение для проживания. Едва ли Людмила живет
там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора,
спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья,
конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой
цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто
замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с
калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то
вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить
больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть
вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если
Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать,
что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже
пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.
вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там
безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я
не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она
найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем
плохо о моих новых знакомых.
расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны
по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться
от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если
встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и
постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в
этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более
могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и
бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то
баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется,
кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость,
не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно,
например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь
должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.
деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в
кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас,
когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что
это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще
могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные
физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто
бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать,
может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка,
потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно
повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий,
за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма
и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная
ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже
нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах.
Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я
обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет
недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих
пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.
что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не
радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто
затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.
полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских
кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается
рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет
требовательно, и я направляюсь к машине.
распахивает дверцу. - Садитесь же!
всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье,
то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник
"жигулей"-пикапа.
затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на
ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...
оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что
грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин
стал породистым кавказцем.
не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло
вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.
Доставалов Александр
Эриксон Стивен
Прозоров Александр
Быков Василий
Майер Стефани
Прозоров Александр