Чтение 15–й страницы книги ~Убийственное лето~

зубную щетку. И ему не удается поговорить со мной. "Знаешь, я закрываю
через полчаса", - бормочет он. Но я отвечаю, что спешу.
Иду в универсам и, не глядя, покупаю три мотка розовой шерсти и спицы
для вязания. А чтобы позлить старую скрягу - еще банку крабов и подарок
Бу-Бу. Сначала, правда, делаю четыре снимка в фотоавтомате, причем
последний - закрыв глаза и протянув губы для поцелуя. Но сама себе не
нравлюсь и, порвав карточку, покупаю ему красную спортивную майку с белой
надписью "Индиана Юниверсити" на груди. Размера я не знаю, выбираю самый
большой и ухожу. Ненавижу универсамы, у меня от них трещит башка.
Направляясь на лесопилку, издали замечаю желтый грузовик Микки. Он
машет мне. Я лезу в кабину, где уже сидит с большим портфелем Бу-Бу. Они
оба находят, что волосы у меня потрясные. По дороге я размышляю о том, что
Пинг-Понг и его мать могут позвонить доктору Конту. Но если они и спросят
его о чем-то, тот пошлет их подальше: врачи ведь, как и священники,
обязаны помалкивать. На поворотах - а тут одни повороты - меня все время
кидает на Бу-Бу. В конце концов он обнимает меня за плечи. Я чувствую его
тепло. Солнце исчезло за горой. Микки всю дорогу смешит нас. А я думаю о
том, что он может быть моим братом, и Бу-Бу тоже. Рядом с Бу-Бу сердце мое
так и тает. Я ненавижу себя, и одновременно мне хорошо.

ЖЕРТВА (10)

Жду еще неделю. Самое трудное - это скрывать свои делишки. Особенно от
Пинг-Понга. Чтобы он оставил меня в покое, я говорю как раз обратное, то
есть что у меня задержка и все тело болит. Он три вечера подряд вздыхает,
и я остаюсь внизу с теткой и Микки играть в белот по пять франков. Когда я
возвращаюсь к себе, добряк Пинг-Понг уже спит. Как и все парни, он
считает, что чем меньше обращаешь внимание на бабские заботы, тем меньше
они досаждают. Куда больше меня беспокоит старая сквалыга и даже тетка.
Она ничего не слышит, но видит за двоих. Три дня подряд я хожу к себе
домой под предлогом, что надо помочь тому кретину или на примерку нового
платья, и все обходится.
Моей матери, конечно, все становится понятно. Но она молчит и дает мне
чистое белье - терпеть не могу, чтобы кто-то, кроме нее, стирал мое белье
и даже ленты для волос, - и готовит мне какао с молоком или любимую мою
кашу, и все это напоминает мне мои детские годы. Затем она стоит и смотрит
мне вслед. Даже когда она молчит, я знаю, о чем она думает: что былого не
вернуть, и мне это тоже понятно. У ворот я оборачиваюсь. Мне охота назад.
А то, что меня ожидает, внезапно кажется слишком тяжелым делом. Побыстрее
ухожу. Я подсчитала: три десятых времени думаю о ней, три десятых о нем,
когда он был моим папой, а остальное время о всякой ерунде, для того чтобы
поскорее уснуть.
В субботу, возвращаясь от наших, я сталкиваюсь у бензоколонки с
Жюльеттой. Она приглашает меня зайти поговорить. Я киваю и, как Красная
Шапочка, с корзиной в руках следую за ней. Ни Пинг-Понга, ни ее мужа нет
на месте. Мы поднимаемся в квартиру. Она предлагает мне кофе и еще что-то.
Я отвечаю, что уже пила. Она садится на стул и говорит: "Я хочу быть
уверенной, что ты действительно любишь Пинг-Понга". Я не отвечаю, и она
спрашивает: "Ты намерена жить у них, не выходя замуж?" Жестом показываю,
что не знаю.
Это довольно высокая светлая шатенка, на ней короткое платье, чтобы
выглядеть моложе. И хотя она толстушка, но собой недурна. Думаю, она тоже
орет в постели. Жюльетта говорит: "Я знаю Пинг-Понга со школы. У нас была
очень чистая любовь". Киваю в знак того, что поняла, и неподвижно жду до
наших похорон. Она продолжает "Если ты выйдешь за него, я отдам тебе свое
подвенечное платье. Я берегу его как зеницу ока. У твоей матери золотые
руки, она его перешьет для тебя". Я по-прежнему молчу, и она продолжает:
"Когда-то я была такая же худенькая, как и ты". Затем встает, целует меня
в щеку и говорит: "Хочешь взглянуть?" Я говорю - нет и что это приносит
несчастье. И тоже встаю. Я выше ее ростом. И говорю с материным акцентом:
"Вы очень любезны. Вы не такая, как остальные в деревне". Мы спускаемся по
деревянной лестнице. В гараже я говорю: "Ну, так до свидания". Она смотрит
на меня с пунцовыми щеками и хочет еще что-то вставить, но передумывает, и
я ухожу.
Остальное время я такая хорошая со всеми, какой только умею быть.
Например, увидев, как мамаша Монтечари тащит к воротам помойный бак,
который по вторникам утром, разбудив всех гудком, забирают мусорщики, я
говорю: "Давайте я сама отнесу, это-то я сумею, это несложно. В вашем доме
вас считают прислугой". Она не отвечает, может быть, мои слова ее даже не
трогают, а может быть, наоборот, кто ее разберет?
Зато глухарка - прелесть. Однажды, оставшись с нею наедине, я крикнула:
"Старая дрянь!" А она в ответ: "Чего?" Тогда я ору и того сильнее: "Старая
дрянь!" Она улыбается, хлопает меня по руке и говорит "Ну если тебе так
нравится. Ты хорошая девочка". Я иду к буфету, беру плитку шоколада и несу
ей. У нее глаза лезут на лоб: "А если заметит сестра?" Я прикладываю палец
к губам, чтобы она поняла: мы, мол, заодно. И она, смеясь, начинает, как
обезьянка, грызть шоколад. Господи, до чего прожорливы люди в этом
возрасте! И как безобразны. Уж лучше умереть в двадцать, ну, скажем, в
тридцать лет.
В воскресенье Микки отправляется куда-то на гонку, твердит, что
непременно, черт дери, выиграет сегодня. На сей раз он не
дисквалифицирован. Но возвращается вечером с известием, что проиграл, черт
дери, из-за велосипеда. Что Пинг-Понг в велосипедах ни шиша не понимает,
ничегошеньки. "Когда дали старт, - объясняет он, - я вырвался вперед, я
был сильнее всех. Но твой дерьмовый велосипед весит десять тонн, и я
всегда пересекаю линию финиша раньше его". Пинг-Понг бесится, но молчит.
Он любит братьев. Микки и Бу-Бу не тронь. На Бу-Бу он еще может накричать
за то, что тот встает слишком поздно, а ночь напролет читает фантастику.
Еще поворчит на Микки, когда тот заливает насчет количества выкуренных
сигарет, и за то, что четырежды в неделю ездит поиметь свою Жоржетту.
"Разве после этого выиграешь гонку?" - втолковывает он ему. Но вообще-то
их не тронь!
Бу-Бу не смотрит в мою сторону и мало говорит, явно избегая меня, когда
Пинг-Понга нет рядом. Я зашла к нему в комнату и положила свой подарок ему
на постель. В тот же вечер пакет оказался на нашей. Позже, столкнувшись с
Бу-Бу на лестнице, я сказала ему: "Я думала отплатить, ты не продал меня,
когда я упала в сарае". Прижавшись к стене и не глядя на меня, он
отвечает: "Не кричи так, они услышат внизу". Я шепчу: "Тогда возьми,
пожалуйста" - и сую ему майку под мышку. Он лишь приподнимает другое
плечо, словно давая понять, что ему плевать, и идет к себе. Когда я вижу
его таким, мне хочется заставить его стонать в моих объятиях, хочется
целовать его, пока он не умрет от наслаждения.
Словом, всю неделю я паинька. В среду вечером Пинг-Понг возвращается с
тренировки. Его ждут к ужину. Надев очки, я вяжу, как меня учила мать, и
поглядываю в телек. Подавая суп, госпожа бывшая директорша говорит:
"Приходили те туристы. Дали двести франков задатка и обосновались в конце
поляны". Микки раздраженно замечает: "Ладно, ладно. Нельзя ли помолчать".
Он смотрит фильм. На экране Дебора Керр переживает после поцелуя нервную
депрессию. Но Пинг-Понг видит в этой вонючей кухне только одно. Не Дебору
Керр, не кусающего ногти Бу-Бу, не Микки, о тетке и говорить нечего, а
только меня, которая сидит как паинька и вяжет в никогда прежде не
надеванных очках на носу.
Наклонившись, он целует меня в зажившую щеку и говорит: "Что ты
делаешь?" Я надуваю здоровую щеку, выдыхаю воздух и отвечаю: "Сам видишь".
А он снова: "Что ты вяжешь?" Я поднимаю плечо и считаю петли: "А ты как
думаешь?"
В кухне воцаряется тишина, слышен только английский текст Деборы Керр.
Пинг-Понг выключает. Глухарка кричит: "Я могла в этот раз хоть субтитры
читать!" Взгляды всех направлены на меня. Мне плевать, я вяжу, как меня
учила мать, ни о чем другом не думаю.
В конце концов Пинг-Понг пододвигает ко мне стул и садится напротив:
"Постой". Я смотрю на него сквозь очки. Он нисколько не озабочен. И
говорит: "Откуда ты знаешь?" Я отвечаю: "Была задержка. Я сходила к
доктору Конту. Он считает, что еще слишком рано говорить. Ноя чувствую". И
опять смотрю через очки на свое розовое вязанье. Вязка получается ровная,
как зерна в початке кукурузы. Стоит такая тишина, что слышен стук вилки,
которой Бу-Бу водит по, столу. Наконец первой открывает рот мерзейшая из
вдов и позволяет мне выиграть первый тайм. Своим скрипучим голосом она
вставляет: "Ладно, оставь ее. Тут можешь ей верить. Попался ты, милок, это
уж точно".
Оттолкнув стул, Пинг-Понг встает и говорит: "А ты помолчала бы. Никому
меня не поймать. Вот так-то, ясно?" Знаю, он ждет, чтобы я согласилась с
ним. Но мне неохота говорить. Микки замечает: "Может, сядем за стол?" А
Бу-Бу ему: "Помолчал бы ты". Затем весь остаток жизни мы ждем, пока
Пинг-Понг выскажется. В конце концов он изрекает: "Мне тоже надоело
смотреть, как вся деревня шушукается за ее спиной. Раз моя вина, значит,
мы это быстро уладим".
Садимся за стол и принимаемся за еду. Моя вязка лежит на коленях. Микки
даже не просит, чтобы включили программу Монте-Карло. Тетка спрашивает: "В
чем дело? Вы недовольны девочкой?" Сестра похлопывает ее по руке, чтобы
успокоить, и никто не произносит ни слова. Я три десятых времени думаю о
маме, три десятых о папе. Глотаю суп. Я куда упрямее, чем все вокруг.
Конец эпизода. На том стою и подписываюсь: Элиана Монтечари.

СВИДЕТЕЛЬ (1)