Чтение 15–й страницы книги ~Дора Брюдер~

я сохранил свободу. Спасибо от всего сердца тем, кто помог мне
"перезимовать". Я, наверно, не закончу письмо. Надо собирать сумку. До
скорого. Ручку и часы Марте, что бы ни говорила мама, это на случай, если
не смогу больше писать. Мамочка, милая, и вы, мои дорогие, целую вас
крепко. Мужайтесь. До скорого, уже 7 часов".

Два воскресных дня в апреле 1996 года я провел в восточных кварталах, у
"Святого Сердца Марии" и у Турели, пытаясь отыскать следы Доры Брюдер. Мне
казалось, что делать это нужно именно в воскресенье, когда город пустеет,
в часы отлива.

От "Святого Сердца Марии" ничего не осталось. На углу улиц Пикпюс и
Гар-де-Рейи высятся новые дома. Часть домов идет под последними нечетными
номерами по улице Гар-де-Рейи - как раз там была стена пансиона и тенистые
деревья над ней. А дальше по той же стороне и напротив, по четной, улица
совсем не изменилась.

Даже не верится, что в доме 48-бис, окна которого выходили на сад
"Святого Сердца Марии", июльским утром полицейские арестовали девять детей
и подростков, а Дора в это время уже сидела в тюрьме Турель. Шестиэтажный
дом из светлого кирпича. На каждом этаже два окна по краям, а между ними
два поменьше. Соседний сероватый дом под номером 40 стоит чуть в глубине,
за кирпичной оградой с решеткой. И напротив, на той стороне, где была
стена пансиона, еще несколько маленьких домов остались такими же, какими
были когда-то, В доме 54, перед самой улицей Пикпюс, я обнаружил кафе,
хозяйку звали мадемуазель Ленци.

И вдруг я понял, что совершенно точно знаю: Дора в тот вечер, когда
сбежала, шла от пансиона по улице Гар-де-Рейи. Я видел, как она идет вдоль
стены пансиона. Может быть, потому, что само название улицы [слово "гар"
(gare), входящее в название улицы, означает "вокзал"; связь темы бегства и
темы вокзалов прослеживается на протяжении всей книги] напоминает о
бегстве.

Я шел по этой улице, и через какое-то время на душе у меня стало
грустно - это была грусть тех воскресных дней, когда приходилось
возвращаться в пансион. Я уверен, что она выходила из метро на "Насьон".
Оттягивала момент, когда надо будет войти в ворота и пересечь двор. Гуляла
еще немного, шла куда глаза глядят, бродила по окрестным улицам.
Смеркалось. На авеню Сен-Манде так тихо в тени деревьев. Не помню только,
есть ли там центральный газон. А вот и метро "Пикпюс", старый вход. Может
быть, иногда она выходила здесь? Можно свернуть направо, на бульвар
Пикпюс, там холоднее и печальнее, чем на авеню Сен-Манде. Деревьев,
кажется, нет. Как же одиноко возвращаться в воскресенье вечером!

Бульвар Мортье идет под уклон. Вниз, на юг. Вот как я добирался до него
в то воскресенье, 28 апреля 1996 года: по улице Архивов. По улице Бретань;
По улице Фий-де-Кальвер. Потом вверх по улице Оберкампф, там жила дна.

Справа открывается просвет, ряд деревьев тянется вдоль улицы Пиренеев.
Улица Менильмонтан. Высокие корпуса дома 140 под ярким солнцем выглядели
пустыми. В конце улицы Сен-Фарго мне показалось, будто я иду через
заброшенную деревню.

Бульвар Мортье обсажен платанами. Там, где он кончается, у самой
заставы Лила, все еще стоят здания казармы Турель.

Бульвар в то воскресенье был пуст и погружен в такое глубокое
безмолвие, что я слышал, как тихонько шелестят платаны. Бывшая казарма
Турель окружена высокой стеной, за которой не видно корпусов. Я пошел
вдоль этой стены. Увидел на ней табличку и прочел:

ВОЕННАЯ ЗОНА СНИМАТЬ И ФОТОГРАФИРОВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО

Мне подумалось: никто ничего не помнят. По ту сторону стены лежала
ничья земля, зона пустоты и забвенья. Старые казарменные корпуса не
снесли, как пансион на улице Пикпюс, но какая, собственно, разница?

И все же сквозь плотную толщу амнезии временами будто эхо пробивалось
что-то далекое, приглушенное, никто не смог бы толком объяснить, что это и
откуда. Это все равно что быть у магнитного поля без маятника, который
уловил бы его волны. Вот и прибили, чтобы не мучили сомнения и совесть,
табличку с надписью "Военная зона. Снимать и фотографировать запрещено".

Помню, в двадцать лет в другом районе Парижа я испытал однажды такое же
чувство пустоты, как у стены казармы Турель, еще не зная, в чем его
истинная причина.

У меня тогда была подружка, которая постоянно жила по знакомым, в
пустующих квартирах и загородных домах. Я же всякий раз, пользуясь
случаем, изымал из хозяйских библиотек книги по искусству и редкие
издания, которые потом продавал. Как-то раз в квартире на улице Регар, где
мы были одни, я украл старую музыкальную шкатулку, а затем, порывшись в
шкафах, извлек несколько очень элегантных костюмов, рубашки и десяток пар
шикарных туфель. Чтобы продать все это, я отыскал в справочнике адрес
старьевщика - на улице Жарден-Сен-Поль.

Эта улица начинается от Сены, от набережной Целестинцев, и сливается с
улицей Карла Великого недалеко от лицея, где я годом раньше сдавал
экзамены. В подвальном окне одного из домов в конце улицы, немного не
доходя до улицы Карла Великого, я увидел наполовину поднятую ржавую
железную штору. Вошел и оказался на складе, где были свалены вперемешку
мебель, одежда, металлолом, автомобильные запчасти. Навстречу мне вышел
мужчина лет сорока и очень любезно согласился прийти за "товаром", куда я
скажу, через несколько дней.

Попрощавшись с ним, я пошел по улице Жарден-Сен-Поль к Сене. Все дома
по нечетной стороне улицы незадолго до того были снесены. И дома позади
них тоже. На их месте остался пустырь, окруженный остатками стен
полуразрушенных зданий. На этих стенах под открытым небом еще можно было
разглядеть клочки обоек, следы отопительных труб. Казалось, будто на
квартал сбросили бомбу, и ощущение пустоты усиливалось еще оттого, что в
образовавшийся просвет была видна Сена.

В следующее воскресенье старьевщик приехал к отцу моей подружки - он
жил на бульваре Келлерман у заставы Жантильи, - где я назначил ему
встречу, чтобы передать "товар". Он погрузил в свою машину музыкальную
шкатулку, костюмы, рубашки и туфли. Заплатил мне за все семьсот тогдашних
франков.

Потом он предложил мне пойти с ним куда-нибудь выпить. Мы зашли в одно
из двух кафе, что напротив стадиона Шарлети.

Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я не знал, что ответить. В конце
концов сказал просто, что бросил учебу, и сам стал его расспрашивать.
Оказалось, что складом на улице Жарден-Сен-Поль управлял его родственник и
компаньон. Сам он хозяйничал в другом их помещении, рядом с Блошиным
рынком у заставы Клиньянкур. Он и родился в тех краях, у заставы
Клиньянкур, в семье польских евреев.

Я первым заговорил о войне и оккупации. Ему было в то время
восемнадцать лет. Он помнил, как однажды в субботу полиция устроила облаву
на евреев на Блошином рынке в Сент-Уане, и ему чудом удалось ускользнуть.
Его поразило тогда, что среди полицейских была женщина.

Я спросил о пустыре за жилыми кварталами бульвара Нея, который
запомнился мне еще с тех пор, когда мать водила меня по субботам на
Блошиный рынок. Оказалось, там он и жил с родителями. На улице
Элизабет-Роллан. Его удивило, что я сразу запомнил название улицы. Квартал
этот называли Равниной, После войны все дома снесли, и теперь там
спортивная площадка. Я говорил с ним и думал об отце, с которым давно не
виделся. Когда ему было девятнадцать, как мне сейчас, он еще не мечтал
стать финансовой акулой; тогда он кормился мелкими спекуляциями на
окраинах Парижа: в обход акцизного ведомства продавал автомеханикам
канистры с бензином, спиртное и много чего еще. Пошлины, разумеется, не
платил.

Прощаясь, старьевщик сказал мне дружелюбно, что, если у меня еще
что-нибудь есть, я могу найти его на улице Жарден-Сен-Поль. И дал мне сто
франков сверху, - наверно, его тронула непосредственность славного юноши.

Я забыл его лицо. Помню только, как его звали. Он вполне мог знать Дору
Брюдер, там, у заставы Клиньянкур, в квартале под названием Равнина. Они
жили по соседству и были ровесниками. Возможно, он мог бы много чего
рассказать о побегах Доры... Сколько бывает случайностей, встреч,
совпадений, мимо которых мы проходим, не зная... Я вспомнил об этом
прошлой осенью, когда вновь оказался на улице Жарден-Сен-Поль. Склада с
ржавой железной шторой больше не было, а соседние дома отстроили заново. Я
опять ощутил пустоту. Но теперь я знал отчего. Большую часть домов в этом
квартале снесли после войны, планомерно и целенаправленно, по решению
властей. Территории, которая подлежала расчистке, даже присвоили название
и номер: участок 16. Я раздобыл фотографии, на одной из них улица
Жарден-Сен-Поль, когда дома по нечетной стороне еще были на месте. На
другой - полуразрушенные здания рядом с церковью Сен Жерве и вокруг
особняка Санского архиепископа. Еще одна фотография: пустырь на берегу
Сены, и люди идут между ставших ненужными тротуаров - все, что осталось от
улицы Ноннен-д-Иер. Там выстроили ряды новых домов, свернув кое-где улицы
с прежнего русла [речь идет о старинном квартале Маре в центре Парижа].

Ровные фасады, квадратные окна, бетон цвета амнезии. Фонари струят
холодный свет. Время от времени попадается скамья, сквер, деревья из
театральной декорации, с искусственными листьями. Здесь показалось мало
просто прибить табличку, как на стене казармы Турель: "Военная зона.
Снимать и фотографировать запрещено". Здесь все уничтожили и построили