скоро и взобрался на табурет.
собаке. - У меня отец армией командует, танками, самолетами, у меня брат
Герой Советского Союза, а ты кто такой, ну, кто ты такой? Ты чурка, чурка...
А ну встать! Вста-а-ать!
сколько-то времени, за оконцем смерклось, Матюшин бросил его и пошагал за
тележкой. Забыл о поваре и думал всю дорогу, что в столовке его поджидают, а
пройти-то их нельзя и надо будет с ними сызнова биться. Но уборщики из
кухонного наряда, что каждую ночь проходу не давали, слили сами отходы и
ничего не посмели ему сказать, хоть Матюшин просто стоял с опущенными
руками, глядя на них, и молчал. Когда же воротился в хозблок, то повар успел
обкуриться и валялся пьяный, похожий на собаку спящую. Матюшин пнул его от
какой-то обиды, посидел с ним в тишине подвальной хозблока, а потом пошагал
на этаж, надо было спать.
так, что и следа б его не осталось в лазарете, но стерпел. Все повторялось
изо дня в день - и унылое, на двоих, заточение в хозблоке, и одурение
беспробудное повара, и эти побои. Но бил его Матюшин уже с расчетом, зная ту
минуту, когда надо было его пришибить, и становился он тихий. После битья
повар и вправду успокаивался, хоть чуть не всегда плакал, будто со слезами и
источался из него какой-то яд. От слез этих делался он Матюшину противным, и
обращался Матюшин с ним как со своим служкой, вот только всю работу сам
делал, за двоих, брезговал его заставлять.
узбечонок равнодушно терпел и это. Чего не мог Матюшин у него отнять, да и
боялся, - это анашу, но потому ли, будто желая все же отнять, он
приноровился курить задарма сигаретки. Повар давал ему дурь по первому
требованию, будто под плитой тарилась и его доля, но трава Матюшина не
пробирала и частенько, для своего удовольствия, крошил сигаретки или
выбрасывал. Узбечонок злился, но терпел - не иначе как и он прожигал-то
анашу не свою, а дармовую. К нему ходили тайком солдаты из полка, похожие на
зверей. Приходя, они высылали посудомойку прочь, говорили о чем-то тайно с
поваром, а иногда и били. За что они его бьют, тот не говорил. Так же
понуро, глухо ходил он, когда вызывали на свиданки, встречался с женой,
братьями и еще с кем-то - с кем, он не говорил. Что приносил от них, к тому
не притрагивался, отдавал не глядя Матюшину: фрукты, лепешки, какое-то мясо
и огромные ихние пельмени, которые, отварные, были еще теплыми в банке и
всплывали из бульона вспузатившейся рыбешкой.
ни на шаг Матюшина, они будто срослись. Стали у них одни и те же дружки. С
каптерщиком Матюшин повидался еще в первые дни. Тогда он узнал, что это был
за человек. В комнате без оконец, тесной от стеллажей, где от пола до
потолка возлежали простыни, наволочки, пододеяльники - снежными громоздкими
стопами, будто на вершинах, - он расхаживал преспокойно как по краю пропасти
и все знал в том одноцветном, пахнущем прахом нагромождении, похожий своим
видом на библиотекаря. На нем был лоснящийся единоличный халат, не чета тому
переходящему линялому тряпью, что донашивали в лазарете другие; невысокого
росточка, хилый, даже плюгавый, он в нем сыто, важно утопал. Казался самому
себе плечистым и рослым. Каптерщик поважней лазаретного старшины разъяснил,
кто такой Матюшин перед ним - доходяга, вонь ходячая, срань; но испытывал
при том удовольствие. Матюшина он дотошно помнил по той и вправду вони из
вспоротых лопоухих сапог, прелой чернушной формы, что заняли место в
каптерке, заткнутые в матрасный мешок. Но признавать его не желая в первые
дни за человека, каптерщик теперь утихомирился. Матюшин пил с ними в
каптерке да гулял уже как свой. Плюгавого каптерщика Матюшин невзлюбил еще
за старое, но не родилось в нем злости, как если попался по пути не человек,
а гриб-гнилушка. Хоть с того времени, как невзлюбил, он чуял дух каптерщика
- что есть он в лазарете, сидит у себя в норе. У него в каптерке, а
отдельная комната и давала ему в лазарете власть, кучковались такие же
гнилушки и, одуревая, слушали один на весь полк знаменитый его магнитофон.
гонорея, которого звали в лазарете из-за клыка золотого Фиксатым, позвали
его с ними грабить - и Матюшин за копейку доверия их согласился, пошел на
грабеж. По ночам лазили, но не каждую ночь, через забор и сбегали в город;
так понял Матюшин, откуда появился в каптерке магнитофон. Вскрыли машину,
прямо подле полка, взяли всякой мелочи. Ему досталась пачка сигарет с
авторучкой. Было скучно, даже нестрашно. В другую ночь, пьяные, залезли в
какую-то кафешку, нашли вещи, еще выпивки, денег, жратвы. Жрали там и пили,
а что не смогли, то испортили да побили, чтобы не оставлять. Но своей доли
Матюшин не взял. От чужих вещей его своротило, как от вшивых. А каптерщик с
Фиксатым обросли барахлом и после такого шума решили отсидеться по-тихому,
не рисковать. Каптерщик, оказалось, умел делать наколки, по трешке он брал
за узор. У кого-то в полку приметил Матюшин наколку на плече; это была змея,
свернувшаяся вокруг меча, который возлежал на щите, похожем на шеврон, а
обрамлялся этот щит надписью "служу закону". Думая, что так просто она не
делается, Матюшин только по-пьяному спросил у каптерщика такую наколку, но
оказалось, что нет на нее запретов. Ему накололи шеврон, как подшутили:
сначала каптерщик выполнил старательно работу, а потом все глядели на
наколку и потешались над ним, что дуриком записался в честные - с такой
наколкой уж всю жизнь воровать нельзя, да и каждая собака знать будет, кому
служишь.
краснача?
они ему сделали. Да и были они ему не погодками, а гораздо моложе, по
восемнадцать лет. Опущенки из полка и человек десять, которых нанесло уж,
что грязцу, из карантина, в лазарете ничего не значили, и шпынять, травить
мог их каждый, а еще больше каждый старался сделать себе из одного такого
служку. Случалось, он подкармливал их в хозблоке, но только потому, что
самого воротило от жратвы. Они ж отплачивали ему за глаза дружной нелюбовью,
он был им чужой, ненужный, хоть в глаза заискивали, думая, что иначе ничего
не даст. То, что снюхался он с узбеком, считали какой-то подлостью. Стал он
занозой в сердце и лазаретному старшине. Когда увидел бригадир не зажившую
еще, как расцарапанную, наколку на его плече, остекленел и ударил наотмашь в
морду, при всех-то, в столовке.
спирта, рвался чуть не зарезать старшину, к всеобщему веселью, но надорвался
и упился. А после так и терпел от него - боялся, что выживет его старшина из
лазарета.
шагу ступить не умел; каптерщик прибежал с той тайной в хозблок, метался в
четырех стенах, будто б уже стучалась милиция, и подучивал Матюшина в
спешке, что надо будет говорить, если продаст их Фиксатый. В его каптерке
полно было распихано ворованного барахла из кафешки. Вещички связал в
простыню, избавляясь даже от магнитофона, побежал к хохлам в кочегарку и в
то же утро все добришко опрометью стопил. А к вечеру хватились Фиксатого и в
лазарете, пришел на ночь глядя офицер из штаба и допрашивал, кто его видел в
последний раз. День прожили, милиция не ехала, но теперь его искали как
дезертира, и каптерщик мечтал, чтобы дурак этот только сгинул, пропал, а
выдумывая вслух, какие смерти мог найти Фиксатый, успокаивался: утопнуть в
канале мог, зарезать могли на улице или на хате, обширяться мог, сгореть,
где гуляли, мог в рабы попасть к узбекам, а самое верное - смерть принял от
бабы.
офицеров, штабных, да и все бегали, кутерьма невиданная поднялась. Слышно
было, как подъезжают машины. Топот сапог стены сотрясал, будто оцепляют.
Матюшин засел в хозблоке, но пересилил себя и вышел, бежать готовый, на
людской этаж. Приемник и весь коридор оказались забиты солдатами - его
узнали, а сам он никого не узнавал. Это прибыл целый взвод из Дорбаза. Свои,
русские, ребята, с которыми начинал он служить в карантине в одном взводе,
иссохли, гимнастерки их шелушились солоно воболкой, а голоса гудели глубоко,
будто жар из печи:
А наши кто еще здеся?
охлопывали со всех сторон, здоровые да добрые, будто росли из земли.
бы и терпели сволочь эту, если б не ты! Да ты ж не знаешь, после твоего
отъезда из Дорбаза, как говорят, вылили на тебя сержанты бочку дегтя.
Сволочи! Потом обвиняли нас, что ты состряпал дело против Молдавана. Но эти
сволочи тоже получили свое. Молдавана, наверное, точно отправят в места не
столь отдаленные.
сержанты. Наших много там покосило, поувозили их к вам, встретитесь, а мы
осенью нагрянем, с лычками, дадим подмогу.
устроим здеся хорошую жизнь! Да не расстраивайся, живи мужиком, ты ж такое
дело людям сделал!
подчинились.
покоился Матюшин, заухал гул высокий, грозовой тронувшихся армейских
тяжеловозов, груженных полусотней солдат. Лазарет, чудилось, иссох до
человечка и опустел, все из него выздоровели. Сухой, горячий воздух блуждал
Володихин Дмитрий
Русанов Владислав
Сертаков Виталий
Распопов Дмитрий
Маккэфри Энн