потому что люди уже, женщины с астрами, начинают поневоле покорно томиться,
не зная, кого и чего ждут. "Ну что ж, пойдемте на могилу, Андрей Георгиевич
подъедет, догонит нас..."
дождь, опускался неслышно на голову, на плечи. Стало от дождя, от самого
ощущения этого, живее. Все повторялось, второй день подряд ходим на моги- лу
-- и это рождает чувство, что могила не чужая, а нами, что ли, открытая в
лесу, знакомая до обычности. Из всех людей взгляд мой застревал на девушке с
красными розочками, лет шестнадцати. Она волновалась, а никто вокруг не
волновался. Если замечала она взгляды, то краснела, смущалась. С ней об руку
шла девчушка, наверное, младшенькая, которая ничего не чувствовала и не
понимала, вертясь и приставая с напором к сестре, до самой могилы не
замолкая, на все у нее хватало сил с излишком, а такой тихости бессилия и
терпения, вольных и ровных, что гладь плывущего пред глазами парка, она в
душе не ведала. Я шагал и понимал, что ничего не чувствую в этой минуте и
она для меня уже прошлое, которое я, сам не заметив когда, успел прожить
наперед.
Битова. Верно, стеснялся Владимир или ему хотелось, чтобы этот день оказался
значительным и теми словами, что произнесут у могилы; "Солженицына
приглашали, говорят, а он не приехал!", "Что вы говорите?!", "Cолженицын?",
"Cолженицын не приехал!" Эта пустая стеклянная минутка видной была насквозь,
оказываясь своего рода картинкой к моим мыслям. Вот ждут Битова целую эту
минуту, точно и вправду возможно явиться человеку через минуту там, где его
минуту до того не было, быстрей времени самого; cлова, что "Андрей
Георгиевич нас догонит" полны были смысла, но уже и пусты, потому что если
человек пропадает из времени, то никого он уже не догонит и в минутку эту,
одну-единственную, место его заговоренное будет пусто, а другой минуты ждать
невозможно, да и ничего она уже не значит. И вот Андрей Георгиевич
опаздывает, а после минуты спохватывается Владимир. Цветы возложили под
засеки из живых елочек, и он сам говорит коротенько, просит минуту помолчать
в память о Льве Николаевиче, а потом благодарит "всех, кто приехал".
больше похожем просто на просторную комнату, уже в доме Волконских, где
администрация. Я сразу с облегчением решил, что начинается работа, -- мысль
о работе за двое этих суток стала даже выстраданной, а после сегодняшнего
неприкаянного утра так и вовсе жаждалось работы, хоть бы дрова послали
колоть. Только приводил в растерянность этот зальчик, в котором сидели
женщины с дочками и те же, кто приехал выступать. И, куда ни глянешь, яблоки
поставлены, даже на столе заседания, вместо графина с водой. Однако то, что
воротились только-только из зыбкого серого парка и будто кого-то покинули,
хранило и в зальчике торжественную высоту.
откуда-то издалека и завершил на том, что Толстой все предсказал и без нас,
а мы только блуждаем в этой правде.
редел он после каждого выступающего, по убывающей, покуда не остались те,
кому не для чего, не с кем или вовсе некуда было уходить. Когда настал мой
черед, то я зацепился за речь Битова и сказал о своем понимании правды у
Толстого, но косноязычно, потому что пугался горстки застывших слушателей,
глядящих на меня метров с двух. Это в крестильне бывает так, что происходит,
со стороны глядя, что-то нелепое -- разных возрастов люди, подростки,
младенцы на руках, даже пожилые женщины, ходят в пустоте холодных стен
вокруг священника, а совершается таинство. То, что называлось "первыми
яснополянскими чтениями", завершилось часа через три. Но с задних рядов
вдруг встал и попросился произнести речь неизвестный человек лет сорока,
явившийся здесь сам собой одиночка -- один из тех безмолвных истуканов, что
слушали, когда выступали унылой чередой литераторы.
разглядывать искоса топорного склада мужчину. Вышел он кособоко и встал с
краешка стола, стоял же, а не садился от сильного неестественного волнения,
так что весь дрожал. "Тут выступали товарищи писатели, сказали много верных
и точных слов, и я тоже хочу сказать..." -- начал он говорить по-военному
строго и грубо -- верно, он и был из военнослужащих, но уж обносившийся,
отставной. "Имя Льва Николаевича Толстого для меня святыня. Я прочитал все
его труды и не могу говорить о нем без слез... Лев Николаевич -- это... -- и
тут он не выдерживает, глаза его блестят от слез. -- Это, товарищи... --
мужчина делается махоньким и горько плачет. -- Это... Это... Простите,
товарищи, меня душат слезы, я не могу говорить!" Он срывается и отбегает,
усаживаясь в последнем ряду, где потихоньку успокаивается, каменеет в своей
человеческой скорби.
молодящаяся женщина. Я пишу, что она была загадочной, вот по какой причине.
Когда мы сидели прошлым вечером у Битова и подкармливал он нас копченой
колбасой, то и эта женщина присутствовала в нашем кружке едоков, хоть никто,
казалось, и сам Андрей Георгиевич, не знал, кто она такая и откуда взялась.
Но выглядела она даже значительней Битова, которому задавала то и дело
вопросы: "Расскажите о своем творчестве", "Какие у вас дальнейшие творческие
планы?", принуждая, точно б учительница, отвечать, и называла сама себя
поэтом. Теперь же голос ее звучал надтреснуто и просительно. Она рассказала,
что впервые приехала в Ясную Поляну в семнадцать лет и дала на могиле
Толстого клятву, что будет каждый год приезжать в день его рождения, сколько
хватит жизни. Сама ж она проживает в Киеве, и как ни было ей трудно
добираться с Украины, сдержала свою клятву и попросила разрешения "прочитать
вслух стихи", которые написала здесь, в Ясной Поляне, у могилы Толстого.
Стало понятно, что она просто жила в доме отдыха на свои деньги, а вся
странность ее поведения, как бы самозванства, должно быть, объяснение имела
такое простое: она хитрила, чтобы подольше оказаться вблизи литературных
гостей, это присутствие имело для нее какой-то свой смысл, а потом она еще
собирала автографы, как у киноартистов. Было нестерпимо понимать, что важней
этой минуты и нет в ее-то жизни времени. Прочла же задушевную напыщенную
здравицу Толстому, из тех, что шлют в газеты с просьбой опубликовать.
пришлось оглядываться да выворачивать шеи, топталась запыхавшаяся,
счастливая женщина в платочке, похожая на попадью, с двумя авоськами в
руках. "Дорогие братья и сестры, я послана к вам из Винницы, мы толстовцы,
приверженцы духовного учения, я приехала вам сказать о нашем учении, о
вегетарианстве!" Людей было и вовсе жиденько, но женщину это нисколько не
смущало. Она сложила дорожную свою поклажу и пошагала радостно говорить,
встреченная подрастерявшимся Владимиром Ильичом, который было поднялся, но
тут же и беззвучно сел, вернулся на место.
незнакомой обстановке, она все же краснела, щечки ее будто прихватывало
морозцем. "Я приехала вам сказать правду о вегетарианстве, что правду о нем
Лев Николаевич узнал не сам, а ему открыл эту правду пришедший с небес, чтоб
спасти нас, Иван Болидуша. Есть его житие, у нас в Виннице, оно хранится в
пещере, где дословно описывается, как они встречались с Львом Толстым. Иван
Болидуша пришел к Толстому, к вам в Ясную Поляну, и поведал ему ту правду о
вегетарианстве, которой Лев Толстой тогда не был сторонником, что нельзя
есть мясо убиенных человеком зверей и птиц, что вечная жизнь наша -- в пище
постной, в вегетарианстве". Женщина сама радуется своим словам, набирает
душевных сил, расцветает, рассказывая еще живей и спешней... Меня мучили
страхи, что ей не дадут больше говорить и кончится сценой с выводом из
помещения и криками. То есть сам-то я ни минуты не сомневался, что женщина
эта не иначе как по-своему сумасшедшая, а как же возможно слушать всерьез
или даже делать вид, что слушаешь, вытерпливая неизвестно что и неизвестно
ради чего.
показаться могло, что и с интересом слушая о вегетарианстве. Женщину, и это
было чудом, никто не окрикивал и не прогонял. Она уже рассказывала с задором
о каких-то электронах мяса, которые нашли у ней "в одной киевской
лаборатории", делавших в организме ее черную дыру, куда точились темные силы
космоса. "А на Украине нас за учение притесняют власти и милиция. Говорят,
что мы вредим обществу. Вот и Лев Толстой был за вегетарианство, а говорили
власть и церковь, что он людям вредит".
и, кланяясь, как восточные люди, не сутуля спины, произносит: "Вам спасибо
за ваше интересное выступление. А вот вам, пожалуйста, яблочки..."
заметила! Вот, товарищи, это самая здоровая пища!" -- и она вздымает
торжествующе два солнечных живых шара над головой.
и вижу, что "попадью" уже без страха и с живым интересом обступают,
расспрашивают, знакомятся с ней, а в ее тетрадку записываются уже два
добровольца в вегетарианцы: деловито, чтобы успеть, хохлушка поэтическая, а
за ней в очередь тот военный пенсионер, что не мог говорить и плакал,
серьезно и торжественно просит "внести меня в список". А всем, кто
участвовал -- литераторам, приглашенным, потомкам Льва Николаевича --
музейщики начинают официально выносить и дарить... сумки килограммовые
яснополянских яблок. Гляжу -- и вот уж сам Ким принимает в подарок от
музейщиков увесистую сумку; удивленными глазами взирает на пупырчатую от
яблок сумку Битов, только собравшийся садиться в машину и уезжать.
обещал устроить перед отъездом прогулку на лошадях; а еще пообещал свозить в
родовую церковь Толстых, где семейное их захоронение -- туда на прощанье и
повезли. Битов уехал в Москву, хоть чуть не уговорили его, удивленного,
побыть в Ясной последний этот вечер. Сами по себе, похожие теперь больше не
на экскурсантов, а на автостопщиков, добираемся до церкви и выходим наружу
из автобуса.
Херберт Фрэнк
Николаев Андрей
Акунин Борис
Самойлова Елена
Круз Андрей
Андреев Николай