серый линолеум в отставших пузырях воздуха. Справа находился компрессор,
обмотанный пылью и волосами, а слева - облупившиеся ножки табуреток. Бок
мой горел, словно его проткнули копьем. Мне казалось, что я немедленно
умру, если пошевелюсь. Пахло кислой плесенью, застарелым табаком и -
одновременно, как бы не смешиваясь, - свежими, только что нарезанными
огурцами, запах этот, будто ножом по мозгу, вскрывал в памяти что-то
тревожное. Что-то очень срочное, необходимое. Болотистый горелый лес
наваливался на меня, и по разрозненной черноте его тупо колотил свинец.
Это была галлюцинация. Я уже докатился до галлюцинаций. Собственно, почему
я докатился до галлюцинаций? Следственный эксперимент. Сознание мое
распадалось на отдельные рыхлые комки, и мне было никак не собрать их.
Янтарные глаза Туркмена горели впереди всего лица: - Глина... Свет...
Пустота... Имя твое - никто... Каменная радость... Ныне восходит
Козерог... Вырви сердце свое, подойди к Спящему Брату и убей его... Ты -
песок в моей руке... Ты - след поступи моей... Ты - тень тени, душа
гусеницы, на которую я наступаю своей пятой... - Голос его, исковерканный
сильным акцентом, дребезжал от гнева. Он раскачивался вперед-назад, и
завязки синей чалмы касались ковра. Ковер был особый, молитвенный, со
сложным арабским узором - тот самый, который фигурировал в материалах
дела. Наверное, его привезли специально, чтобы восстановить прежнюю
обстановку. На этом настаивал Бьеклин, - восстановить до мельчайших
деталей. Именно поэтому сейчас, копируя прошлый ритуал, лепестком,
скрестив босые ноги, сидели вокруг него "звездники", и толстый Зуня, уже в
легком сумасшествии, с малиновыми щеками тоже раскачивался вперед-назад,
как фарфоровый божок: - Я есть пыль на ладони твоей... Я есть грязь на
подошвах... Возьми мою жизнь и сотри ее... - И раскачивалась Клячка,
надрывая лошадиные сухожилия на шее, и раскачивались Бурносый и Образина.
Это был не весь "алфавит", но это были "заглавные буквы" его. Четыре
человека. Пятый - Туркмен. Они орали так, что в ушах у меня лопались
мыльные пузыри. Точно загробная какофония. Радение хлыстов. Глоссолалии.
Новый Вавилон. Я не мог проверить - читают ли они обусловленный текст или
сознательно искажают его, чтобы избежать уголовной ответственности. По
сценарию, текстом должен был заниматься Сиверс. Но машинописные матрицы
были раскиданы по всей комнате, а Сиверс вместо того, чтобы следить за
правильностью, нежно обнимал меня и шептал горячо, как любимой девушке: -
Чаттерджи, медные рудники... Их перевезли туда... Будут погибать один за
другим, неизбежно - Трисмегист, Шинна, Петрус... - Почему? - спросил я. -
Слишком много боли... - Речь шла об "Ахурамазде", американская группа
экстрасенсов. Я почти не слышал его в кошмарной разноголосице голосов. -
Вижу, вижу, сладкую божественную Лигейю! - как ненормальная вопила Клячка,
потрясая в воздухе растопыренными ладонями, худая и яростная, словно
ведьма. Бурносый стонал, сжимая виски, а Образина безудержно плакал и не
вытирал обильных слез. Лицо у него было смертельно бледное, нездоровее,
студенистое. Наступала реакция. Сейчас они все будут плакать. В финале
радения обязательно присутствуют элементы истерии. Я смотрел, как
перевертываются стены комнаты, увешанные коврами. Меня шатало. Светлым
краешком сознания я понимал, что тут не все в порядке. Эксперимент явно
выскочил за служебные рамки. Нужно было срочно предпринять что-то. Я не
помнил - что? Врач, который должен был наблюдать за процедурой, позорно
спал. И Бьеклин тоже - вытаращив голубые глаза. Будто удивлялся. -
Прекратить! - сказал я сам себе. Отчетливо пахло свежими огурцами. Голова
Бьеклина мягко качнулась и упада на грудь. Он был мертв.
Он умер только что, может быть, секунду назад, и мне казалось, что еще
слышен пульс на теплой руке. Ситуация была катастрофическая. Сонная волна
дурноты гуляла по комнатам. Мне нужен был телефон. Где здесь у них
телефон? Здесь же должен быть телефон! Я неудержимо и стремительно
проваливался в грохочущую черноту. Телефон стоял на тумбочке за
вертикальным пеналом. Какой там номер? Впрочем, не важно. Номер не
требовался. Огромная всемирная паутина разноцветных проводов возникла
передо мной. Провода дрожали и изгибались, словно живые, - красные, синие,
зеленые, - а в местах слияний набухали шевелящиеся осьминожьи кляксы. Я
уверенно, как раскрытую книгу, читал их. Вот это линии нашего района, а
вот схемы городских коммуникаций, а вот здесь они переходят в
междугородние, а отсюда связь с главным Европейским коммутатором, а еще
дальше сиреневый ярко светящийся кабель идет через Польшу, Чехословакию и
Австрию на Аппенинский полуостров.
перронов, оставлен коричневый кожаный чемодан, перетянутый ремнями. В
чемодане находится спаренная бомба замедленного действия, Взрыв приурочен
к моменту прибытия экспресса из Милана. Примите меры.
В вашем распоряжении пятьдесят пять минут...
холодильнику, и телефонная трубка, часто попискивая, висела рядом на
пружинистом шнуре. У меня не было сил положить ее обратно. Куда я
собирался звонить? Кому? Еще никогда в жизни мне не было так плохо. Пахло
свежими молодыми огурцами, и водянистый запах их выворачивал меня
наизнанку. Точно в Климон-Бей, "Безумный Ганс" начинает пахнуть огурцами
лишь в малых концентрациях, на стадии паровой очистки. Я видел двух
бледных, длинноволосых, заметно нервничающих молодых людей в джинсах и
кожаных куртках с погончиками, которые, поставив чемодан у исцарапанной
стены, вдруг - торопливо оглядываясь - зашагали к выходу. Болонья. Вокзал.
Экспресс из Милана. Это был ридинг, "прокол сути", самый настоящий, -
глубокий, яркий, раздирающий неподготовленное сознание. Теперь я понимал,
почему Бьеклин так упорно настаивал на следственном эксперименте. Ему
нужна была "Звездная группа" - если не вся, то по крайней мере, горстка
"заглавных букв".
целиком сосредоточатся на мне.
время медитации и попытки освободить свою душу от мешающей телесной
оболочки. Инсульт, кровоизлияние в мозг. Больше никаких следов. У него
была гипертония, и ему было противопоказано длительное нервное напряжение.
Эксперты до сих пор спорят - было ли это сознательное убийство или
нечастный случай. Бьеклин, видимо, рассчитывал на аналогичные результаты.
В смысле интенсивности. И поэтому, когда Туркмен, смущаясь присутствием
оперативных работников, запинаясь и понижая голос, неуверенно затянул свой
монотонный речитатив о великом пути совершенства, который якобы ведет к
ледяным и суровым вершинам Лигейи, то Бьеклин почти сразу же начал
помогать ему, делая энергичные пассы и усиливая текст восклицаниями в
нужных местах. Он хорошо владел техникой массового гипноза и, наверное,
рассчитывал, отключив податливую индивидуальность "алфавита", создать из
него нечто вроде группового сознания - сконцентрировав его на себе.
"Звездники" были в этом отношении чрезвычайно благодатным материалом. Он,
видимо, хотел добиться мощнейшего, коллективного "прокола сути" и таким
образом выйти на Нострадамуса. Или получить хоть какие-нибудь сведения о
нем. Силы его собственного ридинга для этого не хватало. Вероятно, сходные
попытки предпринимал и Трисмегист (отсюда методика), но безуспешно: судя
по имеющимся данным, коллективное сознание "Ахурамазды" распадалось почти
сразу же. А вот со "звездниками" можно было рассчитывать на результат.
Особенно, если вывести сознание их за пределы нормы - в экстремум, с
помощью специальных средств. Я видел, как он без особого труда, "буква за
буквой" переключает "алфавит" на себя и они смотрят ему в глаза, как
завороженные кролики, но я не мог помешать: в этом не было ничего
противозаконного, формально он лишь помогал проведению следственного
эксперимента. Только когда застучали первые отчетливые выстрелы и
захлюпала торфяная вода под ногами, я неожиданно понял, к чему все идет,
но остановить или затормозить действие было уже поздно, Бьеклин распылил
газ, стены затянуло сизым туманом, захрапел врач, упал обратно на кресло
встревожившийся было Сиверс, мир перевернулся, погас - и начался бои на
болоте, где выходил из окружения небольшой партизанский отряд. Сорок
второй год. Сентябрь. Леса под Минском...
комнате. Что-то случилось со временем: бесследно вываливались целые
периоды. Горячий и торопливый шепот волнами обдавал меня. Я вдруг стал
слышать. - Идет дождь и самолеты летают над городом, - раскачиваясь,
бессмысленно, раз за разом, как заведенный, повторял Туркмен. Клячка
шипела: - Вижу... вижу... вижу... Ангел Смерти... Тебе остается жить два с
половиной года... - Судороги напряжения пробегали по ее впалым щекам. -
Разве можно предсказывать будущее, Александр Иванович? - тихо и
интеллигентно спрашивал Зуня, разводя пухлыми руками, а Образина,
зажмурившись, отвечал ему: - Будущее предсказывать нельзя. - А разве можно
видеть структуру мира? - Это требует подготовки. - А например, долго? -
Например, лет пятнадцать... - Они пребывали в трансе. Насколько я понимал,
Володихин Дмитрий
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Сапковский Анджей