восемнадцать этажей, все холлы и переходы, все каморки, темные
антресольные комнатенки, начинку чердаков и котельных. Субботы и
воскресенья в институте Почуваев особенно любил, медленно при дневном
освещении бродил по коридорам, заглядывая в лаборатории, в пристанища
бумагоперекладывательных инженеров, в жизни не завернувших гайки, не
знающих с какого конца ухватить паяльник. На столах оставляли забытые
бумажки, раскрытые записные книжки, в неплотно задвинутых ящиках -
раскрытые фолианты, кое-где торчали вязальные спицы, запасная обувь
пряталась в низах шкафов, разная разность завораживала Почуваева; иногда
экс-воитель усаживался за стол, перелистывал чужие записи, шептал номера
неведомых абонентов, гладил недовязанные шарфы, иногда замирал перед
широкими окнами и сквозь муть немытых стекол смотрел на раскинувшийся
внизу город.
упрятанных в ящиках, представить их обладателей или обладательниц, их
расчеты, прикидки, тронуть думы другого о выгодах, попытаться представить,
благодаря бессловесным вещам, чем жив неизвестный, никогда не попадающий
тебе на глаза.
основные, лестницы, чуя обостренным нюхом приближение затхлого подвала,
замечая нетщательность работы уборщиц, которые, чем ниже, тем поспешнее
промывали стены, протирали ручки дверей, а на щитах электроприборов, на
ветвящихся тут и там кабелях нагло серела многомесячная пыль,
свидетельствуя, что сюда взгляды начальства не проникают годами, здесь
ничья земля, ничейная территория, неподвластная никому и всего-то в
двух-трех метрах вниз от вскипающего по утрам обширного холла
института-гиганта. Почуваев рассмотрел похабное словцо выведенное пальцем
на слое пыли, хохотнул: небось водопроводчики или слесаря оставили
отметину, и попытался представить лицо утренних уборщиц, читающих
послание. В лабиринтах коридоров Почуваев ориентировался свободно, а
неприученный к полутемным, гулким переходам с извивами бесчисленных
поворотов заплутал бы враз, внутренне возопив: неужто потеряюсь посреди
шумного града под потолком, по верху коего бродят сотни людей, а ты тут в
одиночестве чахнешь, не ведая, как выбраться? А подашь глас, кто ж
услышит? Только хлам, снесенный с разных этажей, рубильники да кнопки
неизвестного назначения промолчат безучастно, а может полупридушенное эхо
метнется из-под низких потолков утопленных в землю помещений.
попробовал приподнять - тяжеленная, дьявол! Бросил шероховатую скатку и
двинул по узкой, почти трапной, лесенке, сбегающей круто и страхующей
спускающегося высокими перилами.
субботам и воскресеньям - за двое суток работы, если все поставлено на
широкую ногу, наклепают дай Бог. Начинать, скажем, с пятницы в полночь и
до раннего утра в понедельник. Если же каждую ночь начинать, да
сворачивать дело к рассвету - наломаешься; без точных прикидок и расчетов
сейчас трудно решить, какой режим себя оправдывает, имело значение не
только собственно производство, сколько его скрытность - пусть меньше, да
спокойнее. Почуваев передохнул, попытался примирить себя с кражей идеи
Васьки Помрежа; уже и впрямь не отличал, кто первым подал идею, в конце
концов, не перегрызутся же они за первенство - патентовать, поди не
понадобится: а когда производство даст денежный выплеск, поди разделят
навар. Нравилось Почуваеву это молодежное - навар! Лучше не скажешь, емко
получается и каждому ясна суть. Навар обещал поразить размерами. Дух
захватывало, когда представлял последствия; хорошо, что во главе дела
Фердуева. Сам Почуваев понимал: ему не потянуть, тут потребна башка с
шестиподъездный дом, все учесть да взвесить, все связи проследить,
наладить сбыт и учет, да что еще там понадобится. Почуваев догадывался,
что самое основное ему неведомо - изюминка сокрыта, производством никогда
не занимался; ему командуют, он командует; его оборут, он обрявкает; его
приголубят, и он младшему личному составу отец родной. Почуваев жизнь
прожил проводником, ну вроде медной проволоки, какой сигнал запустят,
такой и с другого конца и снимут; проводником Почуваев служил идеальным,
по врожденной веселости нрава зла подолгу не держал, его любили, и никто
не задавался вопросом, за что громада государства содержит, и сытно, этого
мужика, в общем не делающего ничего дурного, но и ничего путного тоже;
Почуваев не мешал, но и не помогал, не способствовал и не вредил, вроде,
как жил и не жил одновременно, а сколько таковских ходило-бродило вокруг -
табуны.
места не стронешь, но Почуваев - мужик при крепких лапищах - уже не раз
пробовал волоком тащить, раскручивая махину на углах. Когда дело
обустроится, надо б дверь припереть шкафом дээспэ, грузным на вид, а на
деле для хлипкого канцеляриста пушинка, не рвать же сердце, каждый раз,
спускаясь в подвал. Почуваев привык к полумраку, пригляделся, перед
схваткой с сейфом глубоко вдохнул затхлый, с примесью машинного запаха,
воздух и рванул сейф на себя. Лестница-трап скрипнула позади, жалобно
застонали металлические перила. Почуваев почувствовал чужого, взгляд сзади
уперся меж лопаток. Ладони взмокли, а шея напряглась так, что Почуваев
решил: более шее не вертеться...
в привычные рамки каждой мелочи, то и дело вспыхивают ссоры, взвихряются
перебранки, раздаются выкрики, сталкиваются интересы, торгуются продавцы и
покупатели с лукавым прищуром, кто зло, а кто себе в радость - не из
жадности, а скорее из жажды общения. Фургоны-алки, развернув алюминиевые
зады, переломленными гусеницами, опоясывали рынок. Торговля шла не бойкая,
но оживляющая обычно мертвые прирыночные пространства. Апраксин выбрался
из-под сводов рынка. Увидел оливколиких, коренастых мужчин в темных
костюмах, со щеками под двухдневной щетиной и непременно в меховых шапках,
хотя солнце шпарило по-летнему. Меж низкорослых высился Дурасников, чуть
подале, у бровки тротуара, чернела "волга", а в машине Колька Шоколадов
терзал все ту же книженцию.
из южного подбрюшья державы: их хлопотами, мольбами, нажимами,
недоспанными ночами сюда перебрались фургоны-алки, дабы скрасить невеселые
столы жителей стольного града.
патриарха; Дурасников кивал, морщил лоб, вращал глазами, заинтересованно
переспрашивал, поворачиваясь то к одному, то к другому, но свет глаз
зампреда свидетельствовал, что их обладатель парит вдалеке от рынка, от
фургонов, от грязных халатов и допотопных весов с гирями музейной
древности, истертыми до блеска тысячами пальцев.
развернуться к солнцу так, чтобы лучи лизнули меловой белизны с серым
отливом кожу. Рой густел, и тогда только голова Дурасникова виделась
поверх поляны меховых шапок, то растекался в стороны, тогда скального
цвета ратиновое пальто зампреда, увенчаное начальственной главой,
напоминало памятник, воспаривший на рыночных подступах волей не слишком
одухотворенного скульптора.
яйцом. Хулиганские помыслы! Апраксин припомнил, как прошлым, нет, более
давним летом - учинил бомбардировку яйцами лобовых стекол грузовиков -
шоферы-дальнобойщики устроили под окнами дома Апраксина ночное лежбище.
Грузовики по утрам ревели надсаживающимися моторами и будили весь дом:
яичную войну Апраксин выиграл - попробуй отмой лобовое стекло от разбитого
яйца - хотя не без схватки; сцепился в рукопашной с шофером-драчуном.
рыночную площадь из бани или грядущего однокомнатного рая подруги Наташки
Дрын, мигом опознал Апраксина, тут же всплыл звонок
Филиппа-правоохранителя. Помрачнел, насторожив рой оливковоликих, гудение
голосов вмиг спало, приученные отличать оттенки начальственных чувств люди
опешили: что прогневало могущественного чина? Кто? Люди в шапках,
примолкнув, принялись подозрительно вглядываться друг в друга.
ошибся Филипп, тип посадил под колпак и "двадцатку" Пачкуна, и самого
Дурасникова, переписал номера машин пачкуновских дружков, упаси Бог теперь
Шоколада оставить черную "волгу" с номером - тут сомнений нет - известным
каждою цифрою Апраксину, вблизи "двадцатки". Дурасникову, как и любому, не
нравилось оказываться под слежкой-объектом, хохотнул бы Филипп. Зампред
раздвинул плечом рой смуглых сограждан и задумчиво двинул по площади,
задерживаясь у распахнутых торцов фургонов, успевая удивляться, что
продавцы даров юга не обращают не него ни малейшего внимания, не ведая,
что на рынке и прилегающих асфальтовых площадках могущественнее
Дурасникова нет: ход рыночного механизма целиком регулируется им:
возжелает-выключит, возжелает-наддаст парку.
прикидывая разные-разности. Такого запросто не пуганешь. Если человек со
всей серьезностью днями пасет объект - ишь как изъясняюсь! - от такого жди
худшего. Как Филипп намекнул? Три привода в вытрезвитель и... на
принудиловку. Да так ли все гладко сладится? На словах все кругло да споро
катится, а только приступи практически, враз вылезают случайности,
непродуманности, глупости первостатейные... Радовало одно: пугать да
нажимать выпадает Филиппу, его людям, а Дурасников вроде над схваткой,
если прижмут, он-то команд не давал, мало ли что Филиппу взбрело в голову.
Филипп не тюха, свою выгоду не пропустит, может, потому пошел навстречу
Дурасникову, чтоб компру заиметь? Дурасников взмок - не дышало тело под
ратином, да и страх гайки закручивал. Меж Филиппом и Апраксиным, как меж
двух огней. А тут еще Пачкун пару бунтов местного значения отчебучил. Узлы