Чтение 141–й страницы книги ~Отверженные~

не привлекал внимания.

Но здесь, возможно, он заблуждался.

Глава третья. FOLIIS AC FRONDIBUS {*}

{* Среди листьев и ветвей (лат.).}

Сад, разраставшийся на свободе в продолжение полувека, стал чудесным и
необыкновенным. Лет сорок назад прохожие останавливались на улице,
засматриваясь на него и не подозревая о тайнах, которые он скрывал в своей
свежей и зеленой чаще. Не один мечтатель в ту пору, и при этом не раз,
пытался взором и мыслью дерзко проникнуть сквозь прутья старинной, шаткой,
запертой на замок решетки, покривившейся меж двух позеленевших и замшелых
столбов и причудливо увенчанной фронтоном с какими-то непонятными
арабесками.

Там в уголке была каменная скамья, одна или две поросшие мхом статуи,
несколько растений, сорванных временем и догнивавших на стене; от аллей и
газонов не осталось следа; куда ни взглянешь, - всюду пырей. Садовник
удалился отсюда, и вновь вернулась природа. Сорные травы разрослись в
изобилии, - это было удивительной удачей для такого жалкого клочка земли.
Там роскошно цвели левкои. Ничто в этом саду не препятствовало священному
порыву сущего в жизни; там было царство окруженного почетом произрастания.
Деревья нагибались к терновнику, терновник тянулся к деревьям, растение
карабкалось вверх, ветка склонялась долу, то, что расстилается по земле,
встречалось с тем, что расцветает в воздухе, то, что колеблет ветер,
влеклось к тому, что прозябает во мху; стволы, ветки, листья, жилки, пучки,
усики, побеги, колючки - все смешалось, перепуталось, переженилось, слилось;
растительность, в проникновенном и тесном объятии, славила и свершала под
благосклонным взором творца, на замкнутом клочке земли в триста квадратных
футов, святое таинство братства, - символ братства человеческого. Этот сад
был уже не садом, - он превратился в гигантский кустарник, то есть в нечто
непроницаемое, как лес, населенное, как город, пугливое, как гнездо,
мрачное, как собор, благоухающее, как букет, уединенное, как могила, живое,
как толпа.

В флореале эта огромная заросль, вольная за решеткой и в четырех
стенах, с жаром принималась за незримое дело вселенского размножения,
содрогаясь на восходе солнца почти как животное, которое вдыхает веяние
космической любви и чувствует, как в его жилах разливаются и кипят
апрельские соки; развевая по ветру свою чудесную зеленую гриву, она сыпала
на влажную землю, на потрескавшиеся статуи, на ветхое крыльцо особняка и
даже на мостовую пустынной улицы звезды цветов, жемчуга рос, плодородие,
красоту, жизнь, радость, благоухание. В полдень множество белых бабочек
слеталось туда, и было отрадно смотреть, как хлопьями кружился в тени этот
живой летний снег. Там, в веселых зеленых сумерках, целый хор невинных
голосов ласково сообщал что-то душе, и то, что забывал сказать птичий щебет,
досказывало жужжание насекомых. Вечером словно испарения грез поднимались в
саду и застилали его; он был окутан пеленой тумана, божественной и спокойной
печалью; пьянящий запах жимолости и повилики наплывал отовсюду, словно
изысканный, тончайший яд; слышались последние призывы поползней и
трясогузок, засыпавших на ветвях; чувствовалась священная близость дерева и
птицы - днем крылья оживляли листву, ночью листва охраняла эти крылья.

Зимою заросль становилась черной, мокрой, взъерошенной, дрожащей от
холода, сквозь нее виднелся дом. Вместо цветов на ветвях и капелек росы на
цветах длинные серебристые следы улиток тянулись по холодному плотному ковру
желтых листьев; но каков бы ни был этот обнесенный оградой уголок, каким бы
ни казался он в любое время года - весной, зимой, летом, осенью, - от него
всегда веяло меланхолией, созерцанием, одиночеством, свободой, отсутствием
человека, присутствием бога. И старая заржавевшая решетка, казалось,
говорила "Этот сад - мой".

Пусть тут же вокруг были улицы Парижа, в двух шагах - великолепные
классические особняки улицы Варенн, совсем рядом - купол Дома инвалидов,
недалеко - Палата депутатов; пусть по соседству, на улицах Бургундской и
Сен-Доминик, катили щегольские кареты, пусть желтые, белые, коричневые и
красные омнибусы проезжали на ближайшем перекрестке, - улица Плюме
оставалась пустынной. Довольно было смерти старых владельцев, минувшей
революции, крушения былых состояний, безвестности, забвения, сорока лет
заброшенности и свободы, чтобы в этом аристократическом уголке обосновались
папоротники, царские скипетры, цикута, дикая гречиха, высокие травы, крупные
растения с широкими, словно из бледно-зеленого сукна, узорчатыми листьями,
ящерицы, жуки, суетливые и быстрые насекомые; чтобы из глубины земли
возникло и снова появилось в четырех стенах неведомое, дикое и нелюдимое
величие и чтобы природа, расстраивающая жалкие ухищрения людей и всегда до
конца проявляющаяся там, где она себя проявляет, будь то муравейник или
орлиное гнездо, развернулась здесь, в убогом парижском садике, с такой же
необузданностью и величием, как в девственном лесу Нового Света.

В природе нет ничего незначительного; кто наделен даром глубокого
проникновения в нее, тот знает это. И хотя полное удовлетворение не дано
философии, как не дано ей точно определять причины и указывать границы
следствий, все же созерцатель приходит в бесконечный восторг при виде всего
этого расчленения сил, кончающегося единством. Все работает для всего.

Алгебра приложима к облакам; изучение звезды приносит пользу розе; ни
один мыслитель не осмелится сказать, что аромат боярышника бесполезен
созвездиям. Кто может измерить путь молекулы? Кому ведомо, не вызвано ли
создание миров падением песчинок? Кто знает о взаимопроникновении бесконечно
великого и бесконечно малого, об отголосках первопричин в безднах отдельного
существа и в лавинах творения? И клещ - явление значительное; малое велико,
великое мало; все уравновешивается необходимостью - видение, устрашающее
разум! Между живыми существами и мертвой материей есть чудесная связь; в
этом неисчерпаемом целом, от солнца до букашки, нет презрения друг к другу;
одни нуждаются в других. Свет, уносящий в лазурь земные благоухания, знает,
что делает; ночь оделяет звездной эссенцией заснувшие цветы. Каждая летящая
птица держит в когтях нить бесконечности. Животворение усложняется - от
образования метеора и от удара клювом, которым птенец ласточки, выходя из
яйца, разбивает скорлупу; оно приводит и к созданию дождевого червя и к
появлению Сократа. Где кончается телескоп,, там начинается микроскоп. У кого
из них поле зрения больше? Выбирайте. Плесень - плеяда цветов; туманность -
муравейник звезд. Та же тесная близость, еще более удивительная, между
явлениями разума и состояниями материи. Стихии и законы бытия смешиваются,
сочетаются, вступают в брак, размножаются одни через других и в конечном -
счете приводят мир материальный и мир духовный - к одной и той же ясности.
Явления природы беспрерывно повторяют себя. В широких космических взаимных
перемещениях жизнь вселенной движется вперед и назад в неведомых объемах,
вращая все в невидимой мистерии возникновений, пользуясь всем, не теряя даже
грезы, даже сновидения, - здесь зарождая инфузорию, там дробя на части
звезду, колеблясь и извиваясь, творя из света силу, а из мысли стихию,
рассеянная всюду и неделимая, растворяя все, за исключением одной
геометрической точки, именуемой "я"; сводя все к душе - атому; раскрывая все
в боге; смешивая все деятельные начала, от самых возвышенных до самых
низменных, во мраке этого головокружительного механизма, связывая полет
насекомого с движением земли, подчиняя - кто знает? быть может, по одному и
тому же закону, - передвижение кометы на небесном своде кружению инфузории в
капле воды. Это механизм, созданный разумом. Гигантская система зубчатых
колес, первый двигатель которой - мошка, а последнее колесо - зодиак.

Глава четвертая. ПОСЛЕ ОДНОЙ РЕШЕТКИ ДРУГАЯ

Казалось, этот сад, созданный некогда для того, чтобы скрывать тайны
волокитства, преобразился и стал достойным укрывать тайны целомудрия. В нем
не было больше ни беседок, ни лужаек, ни темных аллей, ни гротов; здесь
воцарился великолепный сумрак - сгущаясь то здесь, то там, он ниспадал
наподобие вуали отовсюду. Пафос вновь превратился в Эдем. Словно чье-то
покаяние очистило этот укромный уголок. Эта цветочница предлагала теперь
свои цветы душе. Кокетливый садик, имевший в свое время весьма
подозрительную репутацию, снова стал девственным и стыдливым. Председатель,
с помощью садовника, - один из этих чудаков вообразил себя преемником
Ламуаньона, а другой - продолжателем искусства Ленотра, - исковеркал его,
обкромсал, прилизал, выфрантил, приспособил для галантных похождений;
природа снова завладела им, наполнила тенью и приуготовила для любви.

Теперь в этом уединенном уголке очутилось и сердце, готовое любить.
Осталось лишь появиться любви; для нее здесь был храм из зелени, трав, мха,
птичьих стонов, мягких сумерек, колеблющихся ветвей, и была душа, созданная
из нежности, веры, чистоты, надежды, порывов и иллюзий.

Козетта вышла из монастыря почти ребенком; ей только исполнилось
четырнадцать лет, и она вступила в "неблагодарный возраст"; как мы уже
упоминали, если не говорить о глазах, она производила впечатление скорее
дурнушки, чем красавицы; в ней не было, впрочем, ничего неприятного, но она
казалась нескладной и худой, робкой и смелой, - словом, это был подросток.

Ее воспитание считалось законченным, то есть ей преподали закон божий
и, в особенности, благочестие; затем "историю", то есть то, что под этим
названием подразумевают в монастыре, географию, грамматику, спряжения, имена
французских королей, немного музыки, научили рисовать профили и т. д., но в
общем она не знала ничего, а в этом таится и очарование и опасность. Душу
молодой девушки не следует оставлять в потемках, - впоследствии в ней
возникают миражи, слишком резкие; слишком яркие, как в темной комнате.