куриной кожей, усохшая лицом, но все еще решительная во взгляде, бабушка
склонилась надо мной. В глубоких складках ее лица было горькое передо мною
раскаянье. Я все еще, должно быть, казался ей младенцем, кинутым по ее вине
в чужой дом, в гущу незнакомых людей, нет там мне никакой ни от кого защиты,
я и побежал-то по горам, по долам, в одной гимнастерке, голоухом, и
прихворнул неспроста -- били, поди-ко, сильно, увечили, галились злые люди.
жила... -- и отвернулась, -- чЕ сделаш? Пропитанье каждому человеку
требуется.
возьмется. Я попытался подняться, сел и схватился за голову -- кружилась,
позванивало, снова тошнить начало.
подташнивало, и сказал, что съел всего одну земляничину.
не гложется... Ты бы пайку-то выпросил в фэзэу и шел. Наши каки достатки,
сам видишь...
стало от Слизневки совсем недалеко, а тут и деревня вот она, рядом. Духу
моего не хватило повернуть обратно.
чувствовал, что не только бабушке, но и себе не могу толком объяснить, что
волокло меня, тащило в горы, по каменистой слепой тропе.
не чувствуется тверди под ногами, немо вокруг и все в каком-то одном,
полупрозрачном цвете или дымке. Размыты вблизи и звуки, и краски, но
блазнится открытие впереди -- сделаешь шаг, другой, третий, -- и достигнешь
какого-то, давно тебе знакомого мира, вернешься к себе прежнему, все
уляжется, все получит прежнюю определен- ность, все прояснится, и ты
пойдешь, нет, поскачешь по знакомым цветастым полянам, ощутишь босыми ногами
привычную ласку еще не очерствелой травы, привычное солнце привычно будет
припекать тебе маковку, привычный ветер трепать будет рубаху на потной
спине, и ощущение твердой земли под ногами -- вернут сознание незыблемости
жизни, и покинет сердце эта, год или два мучающая тревога, ожидание
неминучей беды или какой-то тоже тревогу сулящей перемены в судьбе.
беззаботное, такое близкое детство, достиг вершины хребта, на который не
велено было подниматься детям, да и не хватило бы детских крохотных сил на
преодоление такой преграды, подышал, посмотрел на мир, но мир не сузился
передо мной до одной поляны, мир сделался многозвучней, ясней вблизи и
тревожил далью, настороженно ожидающей, перекатная тревога сменилась теперь
уж вечным, понял я, неспокоем, предчувствием чего-то, пока и самому
неизвестного, и в сердце, в дальнем уголке его так и будет всегда шевелиться
холодок, кружась колючей капелькой по его горячей и невеликой плоти. Что
завтра? Через год? Через десять лет?
что мне казалось так мудрено, тут же объяснила житейски-просто, крестьянским
опытом, древним умом и памятью ведала одну истину: все вокруг должно стоять
и лежать на определенном месте -- и дом, и пашня, и огороды, и лес, и горы
вокруг, хозяйство и деяния человека в нем должны знать границу, должны быть
очерчены жердями, заплотом, межой, дорогой, распадком, речкой, за которую не
хожено и незачем ходить, стало быть, и думать, что там дальше, -- незачем,
всей земли не охватишь, вся она в Боговом распоряжении, только Ему и
досягаемо всю ее озреть с небесной высоты: Ему и заботиться о ней, страдать
большими страданиями, потому как один за всех. Человек должен трудиться и не
роптать, а роптать, так про себя, помня про Божьи благодеянья, забывая обиды
и все, что в его, Божьего человека, зрении и распоряжении есть до гвоздя, до
щепки, до кисейной занавески на окне, должно быть известно, когда и за
сколько приобретено, зачем оно тут есть и зачем будет, все должно быть
поставлено в тот ряд, который и есть не что иное, как человеческая жизнь. В
ней, в жизни, тоже в ряд составлены годы, месяцы, дни, минуты. Зиму сменяет
весна, весну -- лето, лето -- осень. Среди будничных дней, как награды за
труды, -- праздники, которые дальше в жизнь не сгущаются, подобно лесам,
наоборот, делаются реже, потому что к старости больше потерь у человека,
накатывает нездоровье, усталость, плоть не тревожит, не гонит на чей-то зов.
и праздники уже не праздники, и радость не в радость, зато душе покойней.
Утихшая плоть высвобождает из тайного плена дух, стало быть, не только душу,
но и тело можно посвятить Богу, то есть всего себя без остатка увести из
суеты, от зла, тревог... и только печаль, тихую печаль возжигать в себе
желтой свечкой и греться от слабого ее огня, слышать, как медленно и сладко
истлевает она, усыпляясь вместе с тобою...
перстами в грудь, -- тут-то чЕ? Тут сердце за мать мучается, потому как ее
сердце в тебе колотится, кровь ее тебя и позвала... Она, она-а! Нету зова
сильнее крови да ишшо земли родной. Мила, мила та сторона, где пупок
резан... И на последнее мамкино пристанище ты не сам пришел, не са-ам! Вила,
крутила тропка и на мамкин след вывела тебя не зря. Ох, не зря! Разлука тебе
большая предстоит с родной землей, вот и хочется сердцу твоему об камешек,
где мамка лежала, раниться, чтоб боль не забывалась в дальней стороне... --
Бабушка смолкла, поникла головой. -- Кабы возможно было, батюшко, дак я бы
все ваши муки на себя взвалила да с собой в землю и унесла, чтоб хоть
немножко тут вам легче было.
предстоит, всех наших выпускников распределяют по Красноярской железной
дороге, потому как на ней не хватает кадров.
открытую дверь сенцев, за которой на грани темени и света, тепла и прохлады
клубились мушки и плясала рыжая, яркая, что огонек лампы, веселая бабочка,
протянула бабушка. -- Не знаю, не знаю, -- повторяла она со вздохом. --
Говорят, своя печаль чужой радости дороже. Коли ее немного, дак так оно...
Да ты не мучь себя шибко-то, не винись. Покойных больше, батюшко, чем живых.
И на погосте живучи, всех не оплачешь... -- Она еще помолчала, снова
дотронулась до моей головы ладонью, снова погоревала, что нет у меня
"молодецкого чубу", и без горя уже, с привычной, будничной скорбью добавила:
-- Зачем, зачем только выдавала? Ведь знала же, видела, хто таков жених, да
окрутил, оговорил девку, звонарь.
Неужто и она боится запутаться вместе со мною? Да нет, для нее все и давно
распутано на этом свете. Будь мама, дядя Митрий и дедушка живые, будь все у
дочерей, сыновей и внуков в порядке, иди жизнь прежним мирным ходом, и
генералила бы бабушка в семье, и знала бы, что за семьей ее, за этим плотным
частоколом, еще частокол, еще ограды, еще хозяйства, еще дома -- и там все
идет своим известным ходом.
обыденной -- чем пропитаться? Как выстоять войну? Сберечь детей?
успокоение от живых... Вот живым-то и служи, дак и сам жив будешь...
Человечишко злодействует, конешно, ест друг дружку, как собака собаку,
последнего уж, видно, черт будет ись... да жив пока тем, что искупает зло
своей мукой. ЧЕ сделаш? Не нами так заведено...
карал! Чего ж детей-то, девушек, матерей?
остался. Он чей? Ерманский? Али из жидов?
накопили. Эко чЕ умудровали. Камара! Газы! И все друг на дружку! -- Бабушка
стала заправлять под платок волосы. -- Ты тоже грамотнай стал. Веру отринул,
чо она тебе шею терла? Мы с верой-то, с Богом-то как-никак жили, не вились,
не вертелись. Эвон ты, парнишка парнишкой, а все чЕ-то ишшешь, мечесся. ЧЕ
ишшешь-то, разобьяснил бы мне, темной? Молчишь. Ну ладно, ежели уж без Бога
обходитесь, гладны, хладны, по норки в крове, так хоть родну землю
почитайте, за ее держитесь, памятуйте. Вон Вася-поляк, помня родину, жизнь
прожил во святости, не запоганился. Забудешь родну землю, могилку мамкину да
дедушкину покинешь -- вовсе тогда завертит тебя смерчем-бурею, ни годов, ни
дней не заметишь, осыплешься на землю дряхлой, старой, одинокай,
остановишься над обрывом, ни зги, ни голосу, ни духу живого, ни дна, ни
покрышки. Это и будет тебе предел. Своеручнай ад. Какой сотворил -- такой
получи!
улыбнулась, скосив на меня глаза, и я ей ответно улыбнулся.
земле, как ее -- матушку, трудно угоить, прибрать, засеять и оттого дорога
земля, своими руками вспаханная, дорог хлеб, своим потом политый. Вспомнила,
как один-единственный раз покидала Овсянку -- ездила в "далекие гости".
Отправлена она была в Минусинскую волость, на богатые хлеба и арбузы к
кому-то из дальних родственников. Поела она хлебов тех, крупчаточных,
арбузов да румяных яблок и затосковала, места себе найти не может, язык
Шилова Юлия
Влодавец Леонид
Жюль Верн
Херберт Фрэнк
Контровский Владимир
Василенко Иван