свете зимнего розового дня, опускаются пуховые невесомые снежинки. Высокие
костры дров, частокол ограды, кровли келий - все покрыто пушистою ласковой
фатой. Высокие строгие ели вокруг обители сейчас словно невесты в венечном
уборе.
Храп, и оттого радостно. Радостно от молодого зимнего снега, от роскошной
белизны полей, от порядка в монастыре, и оттого, что с ним, со Стефаном, к
нему возвращалась молодость, дерзающая, горячая, со своим вечным
устремлением к неведомому, небылому, в далекие дали...
не без его, Сергиевой, помощи. Стефан Храп! Выученик все того же вечного
Григорьевского затвора в великом граде Ростове, откуда, поистине сказать,
вышли они все: и он с братом, и молодой инок Епифаний, изограф и книжник,
почасту споривший со Стефаном Храпом еще во время учения, и многие иные,
духовно ратоборствующие ныне по градам и весям русской земли...
со Стефаном. Усаживается, любовно оглядывая доброго, ясного и ярого зраком
сорокалетнего мужа, претерпевшего все, и нужу, и глад, и поругания, и
угрозы, и нахождения язычников многократные, но ни во внешности
проповедника, ни в речах, ни в лице, мужественном, все еще покрытом летним
загаром, со здоровым румянцем во всю щеку, не чуялось перенесенных
лишений, и в речах его не было жалоб, лишь снисходительная насмешка над
главным местным жрецом, Памой, убоявшимся воды и огня.
Двину, дикую и прекрасную Вычегду. Боры, зырянские выселки на крутоярах,
обнесенные оградою из заостренных кольев, кумирни с конскими черепами на
ветвях дерев, священную березу, которую яростно рубил Стефан, такой же
вот, сверкающий взором, с развихренною бородой, неустрашимый среди
мятущихся язычников.
Стефан. И снова рассказы, и снова Сергий словно бы вживе видит, как Стефан
крестит зырян, ставит часовни, строит храмы, учит читать новообращенных на
своем, зырянском, языке, азбука которого нарочито была изобретена самим
Стефаном.
Обдорской стране, бают, идол ейный стоит, из золота произведен, и
поклоняются ему все, и обдорцы, и югра, и вогуличи... Деревьям ся кланяют,
камням, огню, духам добрым и злым, как в первые времена, еще до крещения!
Доселе не ведают истинной веры!
крестителей славян, которые тоже начали с того, что измыслили азбуку, дабы
преподать слово Божие неофитам на понятном тем языке... Сколько столетий
минуло! И вот уже Русь сама создает грамоту для диких народов, не ведавших
до того никакого иного письма, приобщает к свету и истине, и делают это
наши люди, русичи, исхитренные книжному разумению, не где инуду, а такожде
в русской земле, во граде Ростове (уже там Стефан и начал изобретать свою
пермскую грамоту!). И как это чудесно! Как славно, что народились уже на
Руси свои проповедники слова Божия и понесли слово святое иным языкам и
землям! Дикари, не ведавшие ни времен, ни сроков, учат у него ныне
часослов, осьмигласник и псалтырь на своем языке! И все это: и переводы
священных книг, и училища, и храмы - сотворено Стефаном!
Великой Перми. Иначе все поставленные им уже священницы и дьяконы не будут
истинными. Три года назад Стефан был посвящен в сан иеромонаха Митяем и
снабжен антиминсами и княжескими грамотами. Дмитрий не должен забыть
пермского проповедника! Да впрочем, Дмитрию доложено уже. Надобно, чтобы
Храпа принял сам князь (и, значит, надобно идти ему самому в Москву).
Тамошняя духовная господа надумала на кафедру епископа смоленского
предложить инока Михаила из Симоновского монастыря. Вот бы обоих и
рукоположить! Проявил бы только князь Дмитрий достаточно воли!
Молча пододвигает гостю то квас, то рыбу, то хлеб. Стефан с улыбкою
сказывает, как пермяки заготавливают лососей и что такое <кислая> рыбка,
от которой дух точно от падали, но нежная на вкус и прозрачная, точно
кисель. Сказывает, как приходилось порою толочь сосновую кору вместо
хлеба, и в какую пору тает снег на горах, и какие тогда буйные воды
несутся с Камня, переполняя реки, выворачивая с корнем мощные дерева, и
как тогда не можно становит перебраться с берега на берег, и как он дважды
едва не утонул, когда опруживало утлый челнок и приходило барахтаться в
ледяной воде, цепляясь за корни влекущихся по реке дерев, и как единожды
едва не утопил все книги, и какие понятливые становят зыряне, егда обучишь
их грамоте.
когда апостолы ходили по землям из веси в весь, проповедуя слово Божие. И
словно само время возвратилось на круги своя, и вновь стала зримой и живой
молодость христианского мира!
великому князю, он попросту любовался Стефаном, прощая тому и
неразборчивость в средствах, которую подчас проявлял Стефан, понеже все
было делаемо им для просвещения язычников Христовой верою. Улыбнулся еще
раз, когда Стефан рассказал, как единожды принял все же <подношение>, ибо
крещеному зырянину Матвею понадобились портянки. Себе самому Стефан
отказывал даже в такой малости, а насильно оставляемые <идольские
подношения> сжигал.
опять такая сила выказывалась в его голосе и столько веры горело в очах,
что - да! - понимал Сергий: Стефан хоть и не в сане епископа, но имеет на
себе благодать ставить и рукополагать в сан! И об этом надлежало молвить
князю! Стефана, дабы дело приобщения пермской земли к вере православной не
захлебнулось в мертвизне канонических установлений и запретов, следовало
как можно скорее содеять епископом. Ныне! Уже твердо решил про себя
Сергий, когда в келью начали собираться старцы монастыря, содеялась, как в
далекие прежние времена, общая келейная трапеза, и Стефану пришлось
сказывать о своих подвигах вновь и опять.
Храпом отправлялись в Москву. Снег шел всю ночь, и путники приготовились
идти на лыжах. И опять Сергий залюбовался тем, как умело Стефан
прилаживает к ногам хитрый дорожный снаряд, как скоро подогнал ремни, как
ловко перед тем смазал лыжи медвежьим салом. Далась устюжанину жизнь на
севере! Да впрочем, южнее ли Устюг тех самых пермских палестин! Он и на
лыжах шел хорошо. Сергию пришлось-таки напрячь силы, дабы не выказать
перед Стефаном ослабы своей. Маковецкий игумен молчал, а Стефан,
соразмеряя свою речь с дыханием, продолжал сказывать о севере, каковые там
зимы да каковые чумы из шкур у бродячих вогуличей...
хмуро (совсем недавно состоялась Некоматова казнь), но по мере рассказов
Стефана князев лик яснел и яснел, а в конце, когда Стефан повестил о более
чем тысяче новообращенных зырян, Дмитрий, не говоря иного чего, обнял
Храпа и расцеловал. Решение о возведении Стефана в сан епископа Пермского
по сути своей в этот день уже состоялось и было совершено владыкою Пименом
всего через несколько дней, несмотря на ворчание многих бояр, что-де и
вовсе не надобна тамошним дикарям своя грамота, пущай учат русскую, умнее
будут, и с Великим Новгородом не началось бы колготы, и прочая, и прочая.
Князь попросту отмахнулся от этих упреков, царственно возразив:
учить? Али латынь? Али еврейский? Коли только сии три языка признаны были
достойными для изложения слова Божьего!
неплохо бы ему и ведать греческую молвь, не решился никто. Тем паче спор
шел по сути не столько о языке церковном, сколько о том, будут ли
по-прежнему наезжие воеводы грабить зырян или нет, ибо слишком яснело, что
грамотных и крещеных зырян обирать станет премного трудней. Ну, а Стефан
Храп владел греческим языком свободно, и с ним о богословских истинах
спорить было бы и вовсе мудрено.
разрешил и закупить хлеб на Вологде для своей паствы, словом, уезжал
Стефан Храп к себе на Вычегду целым обозом, в сане епископа, признанным
духовным главою Пермской земли.
невозможности дружеских бесед, жаждая молчаливого присутствия, духовного
содружества, в этот миг расставания постигаемого особенно сильно и тем и
другим.
слова, и Стефан понял, молча склонил голову.
снегами дороге. Стефан на прощание с частью обозных вновь заезжал в
Троицкий монастырь и отслужил обедню вместе с Сергием.
часослов, сосредоточил свой ум на молитве. Было хорошо, покойно. От того
источника воды живой, который он сооружал некогда с трудами великими
здесь, на Маковце, заструилась ныне цельбоносная влага, и уже ее
настойчивое журчание пробрезжило в далекой пермской стороне!
являть зримое продолжение свое за гранью земных сроков и дел. Тленное и
временное незримо перетекало в вечность.
Лукин Евгений
Василенко Иван
Суворов Виктор
Гуревич Георгий
Прозоров Александр
Куликов Роман