Чтение 141–й страницы книги ~В круге первом~

-- Вообще, Лев Григорьич, -- мечтательно говорил Ройтман, -- мы не должны
с вами пренебрегать и психологией. Надо всё-таки представить себе -- что
должен быть за человек, решившийся на такой телефонный звонок? что могло им
двигать? А затем сравнить с конкретными образами подозреваемых. Надо будет
поставить вопрос, чтобы впредь нам, фоноскопистам, давали бы не только голос
подозреваемого и его фамилию, но и краткие сведения о его положении,
занятии, образе жизни, может быть -- даже биографии. Мне кажется, я мог бы
сейчас построить некий психологический этюд о нашем преступнике...

Но Рубин, вчера вечером возражавший художнику, что объективное познание
свободно от эмоциональной предокраски, сейчас уже излюбил одного из двух
подозреваемых и возражал так:

-- Я, Адам Вениаминович, психологические соображения, конечно, уже
перебирал, и они бы склонили чашу весов в сторону Володина: в разговоре с
женой, -- (этот разговор с женой, помимо сознания отвлекал и сбивал Рубина:
голос вол одинокой жены был так напевен в телефон, что тревожил и уж если
что прилагать к ленте, то попросил бы Лев фотографию жены Володина), -- в
разговоре с женой он как-то особенно вял, подавлен, даже в апатии, это очень
свойственно преступнику, опасающемуся преследования, и ничего подобного нет
в весёлом воскресном щебете Щевронка, я согласен. Но хороши мы будем, если с
первых же шагов станем опираться не на объективные данные нашей науки, а на
посторонние соображения. У меня уже немалый опыт работы со звуковидами, и вы
должны мне поверить: по многим неуловимым признакам я абсолютно уверен, что
преступник -- Щевронок. Просто за недостатком времени я не смог все эти
признаки промерить по ленте измерителем и перевести на язык цифр. -- (На
это-то никогда не хватало времени у филолога!) -- Но если бы меня сейчас
взяли за горло и сказали: назови только одно имя и поручись, что именно он
-- преступник, -- я почти без колебаний назвал бы Щевронка!

-- Но мы так не станем делать, Лев Григорьич, -- мягко возразил Ройтман.
-- Давайте поработаем измерителем, давайте переведём на язык цифр -- тогда и
будем говорить.

-- Но ведь это сколько уйдёт времени?! Ведь надо же срочно!

-- Но если истина требует?

-- Да вы посмотрите сами, посмотрите!.. -- и перебирая снова ленты
звуковидов и тряся на них новый и новый пепел, Рубин стал запальчиво
доказывать виновность Щевронка.

За этим занятием и застал их генерал-майор Осколупов, вошедший медленными
властными шагами коротких ног. Все они хорошо его знали и уже по надвинутой
папахе и по искривлённой верхней губе видели, что он пришёл резко
недовольным.

Они вскочили, а он сел в угол дивана, руки засунул в карманы и приказно
буркнул:

-- Ну!

Рубин корректно молчал, предоставляя докладывать Ройтману.

При докладе Ройтмана вислощёкое лицо Осколупова осенило глубокомыслие,
веки сонно приспустились, и он даже не встал посмотреть предложенные ему
образцы лент.

Рубин изнывал при докладе Ройтмана -- даже в чётких словах этого умного
человека он видел утерянным то содержание, то наитие, которое вело его в
исследовании. Ройтман закончил выводом, что подозреваются Щевронок и
Володин, однако для окончательного суждения нужны ещё новые записи их
разговоров. После этого он посмотрел на Рубина и сказал:

-- Но, кажется, Лев Григорьич хочет что-то добавить или поправить?

Фома Осколупов для Рубина был пень, давно решённый пень. Но сейчас он был
также и -- государственное око, представитель советской власти и невольный
представитель всех тех прогрессивных сил, которым Рубин отдавал себя. И
поэтому Рубин заговорил волнуясь, потрясая лентами и альбомами звуковидов.
Он просил генерала понять, что хотя вывод дан пока и двойственный, но самой
науке фоноскопии такая двойственность отнюдь не присуща, что просто слишком
краток был срок для вынесения окончательного суждения, что нужны ещё
магнитные записи, но что если говорить о личной догадке Рубина, то...

Хозяин слушал уже не сонно, а сморщась брезгливо. И, не дождавшись конца
объяснений, перебил:

-- Ворожи-ила бабка на бобах! На что мне ваша "наука"? Мне -- преступника
надо поймать. Докладайте ответственно: преступник здесь, на столе, у вас
лежит, это точно? На свободе он не гуляет? Кроме этих пяти?

И смотрел исподлобья. А они стояли перед ним, ни обо что не опершись.
Бумажные ленты из опущенных рук Рубина волочились по полу. Чёрным драконом
Смолосидов припал у магнитофона за их спинами.

Рубин смялся. Он ожидал бы говорить вообще не в этом аспекте.

Ройтман, более привыкший к манере начальства, сказал по возможности
отважно:

-- Да, Фома Гурьянович. Я, собственно... Мы, собственно... Мы уверены,
что -- среди этих пяти.

(А что он мог ещё сказать?..)

Фома теснее прищурил глаз.

-- Вы -- отвечаете за свои слова?

-- Да, мы... Да... отвечаем...

Осколупов тяжело поднялся с дивана:

-- Смотрите, я за язык не тянул. Сейчас поеду министру доложу. Обоих
сукиных сынов арестуем!

(Он так сказал это, враждебно глядя, что можно было понять -- именно
их-то двоих и арестуют.)

-- Подождите, -- возразил Рубин. -- Ну, ещё хоть сутки! Дайте нам
возможность обосновать полное доказательство!

-- А вот, следствие начнётся -- пожалуйста, на стол к следователю
микрофон -- и записывайте их хоть по три часа.

-- Но один из них будет невиновен! -- воскликнул Рубин.

-- Как это -- невиновен? -- удивился Осколупов и полностью раскрыл
зелёные глаза. -- Совсем уж ни в чём и не виновен?.. Органы найдут,
разберутся.

И вышел, слова доброго не сказав адептам новой науки.

У Осколупова был такой стиль руководства: никого из подчинённых никогда
не хвалить -- чтобы больше старались. Это был даже не лично его стиль, этот
стиль нисходил от Самого.

А всё-таки было обидно.

Они сели на те самые стулья, на которых незадолго мечтали о великом
будущем зарождающейся науки. И смолкли.

Как будто растоптали всё, что они так ажурно и хрупко построили. Как
будто фоноскопия была вовсе и ненужна.

Если вместо одного можно арестовать двух, -- то почему и не всех пятерых
для верности?

Ройтман внятно почувствовал, как шатка новая группа, вспомнил, что
Акустическая наполовину разогнана, -- и сегодняшнее ночное ощущение
неуютности мира и одинокости в нём опять посетило его.

А в Рубине угасла вся непрерывная многочасовая самозабвенная вспышка. Он
вспомнил, что печень у него болит, и болит голова, и выпадают волосы, и
стареет его жена, и сидеть ему ещё больше пяти лет, и с каждым годом всё
гнут и гнут революцию в болото аппаратчики проклятые -- и вот ошельмовали
Югославию.

Но они не высказали всего подуманного, а просто сидели и молчали.

И Смолосидов молчал за их затылками.

На стене уже была приколота Рубиным карта Китая с коммунистической
территорией, закрашенной красным карандашом.

Эта карта только и согревала его. Несмотря ни на что, несмотря ни на что
-- а мы побеждаем...

Постучали и вызвали Ройтмана. Начиналась объединённая
партийно-комсомольская политучёба и надо было, чтоб он шёл загонять своих
подчинённых и присутствовать сам.

Понедельник был не на одной шарашке Марфино, но и по всему Советскому
Союзу установленный Центральным Комитетом партии день политучёбы. В этот
день и школьники старших классов, и домохозяйки по своим жактам, и ветераны
революции, и седовласые академики с шести вечера до восьми садились за парты
и разворачивали свои конспекты, подготовленные в воскресенье (по неотменному
желанию Вождя с граждан требовались не только ответы наизусть, но и
обязательно собственноручные конспекты).

Историю Партии Нового Типа прорабатывали очень углублённо. Каждый год,
начиная с 1 октября, изучали ошибки народников, ошибки Плеханова и борьбу
Ленина-Сталина с экономизмом, легальным марксизмом, оппортунизмом,
хвостизмом, ревизионизмом, анархизмом, отзовизмом, ликвидаторством,
богоискательством и интеллигентской бесхребетностью. Не жалея времени,
растолковывали параграфы партийного устава, принятые полета лет назад (и с
тех пор давно изменённые), и разницу между старой "Искрой" и новой "Искрой",
и шаг вперёд, два шага назад, и кровавое воскресенье, -- но тут доходило до
знаменитой Четвёртой Главы "Краткого Курса", излагавшей философские основы
коммунистической идеологии -- и почему-то все кружки бесславно увязали в
этой главе. Так как это не могло же объясняться пороками или путаницей в
диалектическом материализме или неясностями авторского изложения (глава
написана была самим Лучшим Учеником и Другом Ленина), то единственные
причины были: трудности диалектического мышления для отсталых тёмных масс и
неотклонное наступление весны. В мае, в разгар изучения Четвёртой Главы,
трудящиеся откупались тем, что подписывались на заём, -- и политучёбы
прекращались.

Когда же в октябре кружки собирались вновь, то, несмотря на явно
выраженное бесстрашное желание Великого Кормчего переходить поскорее к
жгучей современности, к её недостаткам и движущим противоречиям,

-- приходилось учитывать, что за лето материал начисто забыт трудящимися,
что Четвёртая Глава не докончена,

-- и пропагандистам указывалось начинать опять-таки с ошибок народников,
ошибок Плеханова, борьбы с экономизмом и легальным марксизмом.