снова вильнула и легла строго на запад, пошла между белых пятен снега,
сухого бурьяна.
пошел к темневшим в полумраке боевым машинам.
ребята из пополнения. Действительно, - дети, а в мире все направлено на
то, чтобы они шли под огонь, и разработки Генерального штаба, и приказ
командующего фронтом, и тот приказ, который он отдаст через час командирам
бригад, и те слова, что говорят им политработники, и те слова, что пишут в
газетных статьях и стихах писатели. В бой, в бой! А на темном западе ждали
лишь одного - бить по ним, кромсать их, давить их гусеницами.
"Горько", - крикнет Новиков, и девятнадцатилетние женихи не отвернутся,
честно поцелуют невесту.
соседей, и тысячи незримых баб, девчонок, старух смотрят.
встречаются люди, участники материнского подполья. Такие люди говорят:
"Сиди, сиди, куда ты пойдешь, слышишь, как бьет. Подождут они там моего
донесения, а ты лучше чайничек вскипяти". Такие люди рапортуют в телефон
начальнику: "Слушаюсь, есть выдвинуть пулемет", - и, положив Трубку,
говорят: "Куда там его без толку выдвигать, убьют же хорошего парня".
словно впитало в себя сырую тьму ноябрьского рассвета. Когда машина
тронулась. Гетманов понимающе посмотрел на него и сказал:
я тебя, понимаешь, верю в тебя.
10
степи, ни тумана, ни Волги, одна лишь тишина. На темных тучах пролетела
светлая быстрая рябь, а затем снова серый туман стал багровым, и вдруг
громы обхватили и небо и землю...
связь, ширило многосложное сплетение звуков, заполнявших весь гигантский
куб боевого пространства.
беззвучно падали на пол, двери домов в степных деревнях сами собой стали
открываться и закрываться, пошли трещины по молодому зеркалу озерного
льда.
бежал не от нее, а вслед ей; поднялись в воздух, маша тяжелыми крыльями,
соединенные, быть может, впервые вместе хищники дня и хищники ночи...
Кое-кто из сусликов спросонок выскочил из норы, как выбегают из горящих
изб сонные, взлохмаченные дядьки.
градус от прикосновения к тысячам горячих артиллерийских стволов.
снарядов, вращение маслянистого черного и желтого дыма, россыпи земли и
грязного снега, молочная белизна стального огня.
жаркие космы с холодной влагой степного тумана.
запад шли советские самолеты. Их гудение, звон, рев делали ощутимой,
осязаемой многоэтажную высоту облачного слепого неба, - бронированные
штурмовики и истребители шли, прижатые к земле низкими облаками, а в
облаках и над облаками ревели басами невидимые бомбардировщики.
он, было значительней воспоминания, сравнения, мысли.
готовые по сигналу кинуться в сторону румынских позиций, на миг
захлебнулись в тишине.
определялась точка перегиба кривой человечества.
томительно, ужасно подняться перед смертью в рост, не хорониться от
смерти, а бежать ей навстречу. Как страшно погибнуть молоденьким! Жить-то,
жить хочется. Нет в мире желания сильней, чем желание сохранить молодую,
так мало жившую жизнь. Это желание не в мыслях, оно сильнее мысли, оно в
дыхании, в ноздрях, оно в глазах, в мышцах, в гемоглобине крови, жадно
пожирающем кислород. Оно настолько громадно, что ни с чем не сравнимо, его
нельзя измерить. Страшно. Страшно перед атакой. Гетманов шумно и глубоко
вздохнул, посмотрел на Новикова, на полевой телефон, на радиопередатчик.
Гетманов за все эти месяцы, а знал он его разным: в гневе, в заботе, в
надменности, веселым и хмурым.
из глубины в сторону переднего края. Открыли огонь по земным целям мощные
зенитные орудия.
там и льют.
естественной, неоспоримой не только во время войны.
артиллерийского полка Лопатиным, чьи калибры только что работали по
намеченной оси движения танков.
свои ручные часы.
стыдном, смешном чувстве.
красавицы, а тут вопрос нескольких минут, подавим зенитные и
противотанковые батареи - они как на ладони у нас.
рядом с ним в окопчике; командиры танковых бригад ожидали его
радиоприказа.
грубое честолюбие трепетало от напряжения, и Гетманов понукал его, и он
боялся начальства.
историческом отделе Генерального штаба, не вызовут похвалы Сталина и
Жукова, не приблизят желаемого им ордена Суворова.
право задуматься, посылая на смерть.
11
пехота пошла, подвижные части готовились войти в прорыв, прорубленный
артиллерией. Самолеты воздушной армии бомбили тылы, дороги, аэродромы.
кавалерийских частей Юго-Западного фронта превысило плановые
предположения.
пометить на карте начавшееся движение южной клешни. Но суеверное чувство
заставило его положить карандаш. Он ясно чувствовал, что Гитлер в эти
минуты думает о нем и знает, что и он думает о Гитлере.
полной. Они раздражали его тем, что охотно совещались с ним, но, прежде
чем советоваться с ним, договорились между собой.
восхищались его логикой, знаниями, ясностью его мысли и злили его тем, что
все же видели в нем азиатского владыку, а не европейского лидера.
режущие глаза Троцкого, и впервые он пожалел, что того нет в живых: пусть
бы узнал о сегодняшнем дне.
свинцового вкуса во рту, не щемило сердце. Для него чувство жизни слилось
с чувством силы. С первых дней войны Сталин ощущал чувство физической
тоски. Оно не оставляло его, когда перед ним, видя его гнев, помертвев,
вытягивались маршалы и когда людские тысячи, стоя, приветствовали его в
Большом театре. Ему все время казалось, что люди, окружающие его, тайно
посмеиваются, вспоминая его растерянность летом 1941 года.
делать... что делать..." На заседании Государственного комитета обороны у
него сорвался голос, все потупились. Он несколько раз отдавал
бессмысленные распоряжения и видел, что всем очевидна эта
бессмысленность... 3 июля, начиная свое выступление по радио, он