Чтение 142–й страницы книги ~Святая Русь~

У Дионисия по мере того, как они медленно, но неуклонно приближались
к Константинополю, начинало порою перехватывать дыхание. Это было как в
молодости, когда одолевала жажда постижения. (Не получить, нет! Телесные
услады, утехи плоти всегда, даже к юности, мало занимали нижегородского
подвижника.) И тогда сердце, старое сердце в изветшавшей оболочине своей
начинало не поспевать за стремительными желаньями хозяина, принималось
биться с перебоями... Неужели оно, это сердце, уложит его на пути к
величайшей вершине всей жизни своей! Одолевая плоть, епископ вставал с
глазами, обведенными синею тенью. Ехали дальше. Федор, тот даже начинал
порою и бояться за спутника своего: доедет ли? Но в старом теле молодого
духом нижегородского иерарха находились все новые и новые силы,
одолевавшие жару, безводье, пыль, тряское седло, одолевавшие и одолевшие
все истомы пути, когда наконец замаячили перед ними вдали холмы, покрытые
коростою крыш, купола и башни вечного города.

Кони стали. Дионисий выпрямился в седле. Федор поглядел на него
искоса. Ведь уже был, озирал, видел! Сбоку лик нижегородского архиепископа
казался чеканен и строг. Теплый ветер, напоенный мириадами запахов,
отдувал его бороду, шевелил платье. Дионисий не шевелился. Замер и конь,
коему передалось торжественное безмолвие седока. Так его и запомнил Федор,
и потом, каясь в бессилии своем спасти владыку, вспоминал именно этот миг
и это властное, обращенное к вечному городу чело человека, всю жизнь
упорно рвущегося к единой цели и теперь, когда цель почти достигнута,
замершего, точно Моисей, с вершины Синая озирающий обетованную землю.
Федор уже было раскрыл рот сказать, что <время>, но Дионисий, точно поняв
упрек, сам без слова тронул коня.

Все последующие дни, начиная с того часа, как копыта их жеребцов
процокали по каменной мостовой Месы, и обняла, и поглотила невеликую
кавалькаду русичей людная и торговая суета великого города, были заполнены
мельтешеньем встреч, переговоров, предложений, просьб и требований,
увертливых отмолвок и недомолвок хитрых греков. Хитрых, но уже бессильных
и перед властью папского Рима, и перед напором фрягов, и перед султаном, и
даже перед русским серебром. Патриарх Нил тянул, русские послы требовали
скорейшего поставления Дионисия и в конце концов настояли на своем.
Зарекомендовал себя Дионисий уже в прошлый свой приезд отменно, и только
доброхоты Киприановы мешали Нилу рукоположить Дионисия в митрополита
русского.

В конце концов, однако, было достигнуто соглашение, что оба прежних
ставленника, и Киприан и Пимен, будут вызваны в Константинополь и
низложены, а русскую митрополию вновь объединит нижегородский архиепископ
Дионисий, рукоположенный в митрополита русского тотчас, не сожидая приезда
вышеназванных. Воля далекого князя Дмитрия, напор послов и власть денег
все же сделали свое дело, хоть и пришлось посольству просидеть в
Константинополе всю осень, зиму и весну. Рукоположили Дионисия уже в марте
следующего 1384-го года, ибо сперва не можно было собрать синклит, потом
долго пытались выцарапать из Киева Киприана, а тот, отлично понимая, что
ему грозит, все не ехал и не ехал. В конце концов решили, что сам
Дионисий, уже рукоположенный, отвезет в Киев Киприану строгий наказ
патриарха прибыть в Царьград на собор.

Никто из русичей как-то не подумал в ту пору, что такое решение
станет роковым для Дионисия.

Федору Симоновскому Константинополь открывался впервые. Впервые
увидел он пестроцветье и многолюдство древней столицы восточной римской
империи, впервые измерял глазами мощную, в суровом чередовании зубчатых
прясел и костров, стену Феодосия, как бы пришедшую в этот суетный мир
мелких торговцев и нищих из иных, великих времен. Впервые дивился каменным
палатам, клетям и клетушкам, прижатым вплоть друг ко другу так, как
никогда не ставили терема и палаты на Москве, дивился цветам и изобильной
зелени, неведомой на Руси. Впервые, когда они остановили в Студитском
монастыре, озирал сводчатый потолок и ощущал прохладу каменной кельи,
столь ласковую телу после дорожной жары и пыли. Очень скоро перестал он
дивиться белому хлебу, оливкам и кислому, красному, похожему на крепкий
квас вину. Привык есть вареные овощи. Испытал не единожды раздражение
противу волокиты в секретах патриаршей канцелярии, премного
усовершенствовался в греческом языке, только тут поняв, что язык нынешних
греков значительно разнится от того, на котором говорили и писали во
времена Златоуста и Григория Богослова. Выучил всю сложную титулатуру
секретов, познакомился и с великим хартофилактом, и с казначеем. Лазал уже
и на развалины Большого дворца, и на ипподром, обежал десяток монастырей,
побывал и в Галате, и во Влахернах, резиденции нынешних василевсов, и
всегда, и везде, и во всем ощущал, даже не видя, переживал, о чем бы ни
доводилось вести речь, великое творение Юстиниана, храм Софии, Премудрости
Божией.

Именно здесь, именно отсюда, невзирая на все шкоды и пакости греков,
невзирая на торгашеский дух обнищавшего великого города, именно отсюда
должна была проистечь и проистекала великая православная вера! Так
казалось и так виделось. И только ночью подчас, в тонком сне после
утомительного дня, наполненного хождениями и суетой, начинало вдруг
брезжить далекое и родное: лесные дали, холмистый простор, шум сосен, в
который преображался тогда шум Мраморного моря, невдали от обители,
тишина, и сугубое, полное мысли и веры одиночество окруживших Маковец
боров, и тот, далекий сейчас, упоительно чистый воздух, воздух его юности
и первых монашеских подвигов. И тогда начинала казаться душной людная
суета царского города, и мелкая морось местной зимы - пакостной, и
хотелось туда, в чистоту и тишину, в крепкий мороз и яркое над голубыми
снегами солнце на столь чистом небе, которого, кажется, никогда не бывает
здесь... И томительно хотелось на родину! Но приходил день, начинаемый
строго, с молитвы, приходили злобы дня сего, и уже вновь увлекала,
кружила, озадачивала незримым очарованием угасших столетий древность места
сего, уходящая в глубину веков, поэзия местного, истертого ногами прохожих
камня с проблесками там и тут языческой эллинской старины, резвящихся
сатиров и фавнов, бесстыдно-нагих нереид, нежившихся на каком-нибудь
фронтоне богатой виллы, не страшась знака креста над мраморными
воротами... Впрочем, языческая древность, о которой он мало что и знал, не
так уж занимала Сергиева племянника, больше всего потрясенного, как и все
русичи, святынями православия.

И было даже такое спустя несколько лет, когда другой ученик Сергия,
Афанасий, игумен монастыря на Высоком в Серпухове, посланный в свое время
в Царьград, купил там келью и остался навсегда в вечном городе, откуда
пересылал в родной монастырь иконы и книги, которые сам и переводил на
русскую молвь. Федор понял его и не осудил, хотя сам ни за что не пошел бы
на такое. Его место, и дело его, и боль были на родине, на Руси.

Когда наконец, спустя уже почти год со дня отъезда, Дионисий
засобирался на Русь, Федор еще оставался в Царьграде, улаживая дела своей
обители, которую мыслил подчинить непосредственно патриарху Нилу, дабы не
зависеть больше от похотений и самоуправства еще не удаленного Пимена,
который, он не сомневался в этом, захочет отомстить игумену. Кроме того,
ему маячил уже сан архимандрита, что тоже было нелишним в днешнем
обстоянии русской церкви и сущих в ней несогласиях.

Расставались они с Дионисием тепло. Вокруг бушевало уже в полной силе
южное горячее лето. Пронзительно кричали продавцы рыбы, ревели ослы.
Дионисий сошел с седла. Они облобызались, веря, что вскоре увидятся, и ни
один из них не подумал в тот час, что видятся они в последний раз.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В Киеве, куда новопоставленный русский митрополит прибыл, как и
надлежало ему, с причтом и свитою, Дионисия грубо схватили. Местный
литовский князь Владимир Ольгердович, едва ли не последний сторонник
православной партии в Литве (подготовка к унии шла уже полным ходом),
заявил ему, как передавали потом: <Почто пошел еси на митрополию в
Царьград без нашего повеления?> Явно, за князем стоял Киприан, порешивший
драться за русскую митрополию до конца; возможно, стояли и католические
прелаты, не желавшие допустить на престол духовного главы Руси такого
энергичного деятеля, как Дионисий; возможно, что и ордынцы, коим Дионисий
вечною костью в горле стоял, приложили руку к тому, - словом, не хотели
Дионисия многие. Да и Пимен содеял все возможное, дабы помешать вытащить
своего соперника из затвора...

А князь? Князю в сей год было ни до чего. По всему княжеству с
насилием и слезами собирали тяжкую дань для Орды. <Была дань тяжкая по
всему княжению, всякому по полтине с деревни, и златом давали в Орду>, -
сообщает летописец, умалчивая стыда ради о тех сценах, что творились,
почитай, едва не в каждом селении.

Дмитрий, надо отдать ему должное, содеял все, чтобы облегчить участь
московского посада и смердов. В Новгород были посланы виднейшие бояре со
строгим требованием взыскать с непокорного города во что бы то ни стало
черный бор. Сам фактический глава правительства Федор Свибл был отправлен
вместе с другими за данью.

В Москве уже отошел покос, тут еще продолжали косить. За Городцом, по
всему необозримому полю до Ковалева и до стен Славенского конца города,
косили, гребли, ставили копны и разохотившуюся свиблову чадь - мордатых
дружинников, порядком охамевших под защитою своего удачливого господина,
встретили в те же горбуши и ослопы. Избивали в Торгу, гнали кольями до
ворот и за ворота, аж до самого буевища за Славною. (После уж, разбираясь,
заявлено было, что молодцы почали грабить лавки в Торгу.)

Как бы то ни было, избитые и оборванные свибловы дружинники, мигом
растерявши всю спесь, бежали за Волотово и, раздобыв коней, дальше, на
Бронницы, а оттоль прямым ходом дернули на Москву, бросив и боярина
своего, засевшего на Городце, и прочих московских данщиков.

К новгородцам выезжал Александр Белеут. Долго толковали, долго ругмя