парламент стал бы возражать. Давая вашему народу Пруста, Кафку , Фолкнера,
Платонова, Камю или Джойса, вы можете превратить по крайней мере одну нацию
центральной Европы в цивилизованный народ.
ковбоям. Это явилось бы также настоящим посткоммунизмом, а не продуктом
распада доктрины с сопутствующими ему "ненавистью к миру, самоутверждением
любой ценой и беспримерным расц ветом эгоизма", которые досаждают вам
сейчас. Ибо не существует другого противоядия от низости человеческого
сердца, кроме сомнения и хорошего вкуса, сплав которых мы находим в
произведениях великой литературы, равно как и в ваших собственных. Если
отриц ательный потенциал человека ярче всего проявляется в убийстве, его
положительный потенциал лучше всего проявляется в искусстве.
предложения президенту страны, гражданином которой я являюсь? По-тому что он
не писатель; а когда он читает, он часто читает макулатуру. Потому что
ковбои верят в закон и низводят демократию до равенства людей перед ним:
т.е. до охраны порядка в прерии. Тогда как то, что я предлагаю вам, есть
равенство перед культурой. Вы должны решить, какой курс лучше для вашего
народа, какую книгу лучше дать ему. Хотя, если б я был на вашем мес те, в
качестве начального курса я бы предложил вашу личную библиотеку, потому что
очевидно, что о нравственных императивах вы узнали не на юридическом
факультете.
* Перевод с английского Елены Касаткиной
* "Знамя". No. 4. 1996
___
возможно, то был я сам - окрестил Евгения Рейна "элегическим урбанистом". В
те годы мы все были сильно снедаемы тоской по точным формулировкам, и
определение это пришлось присутствующим - как впоследствии и самому Рейну -
по вкусу. Теперь кажущееся
критической мысли и пленяло своим наукообразием. Это объяснялось как
положением в отечественной литературной критике - плачевным всегда, а в те
годы в особенности - так и общим состо янием умов, т. е. полной атрофией
способности называть вещи своим именами. Словосочетание "элегический
урбанист" было продуктом этого климата и очерчивало некую мысленную
территорию, дотоле неисследованную, но, в принципе, умопостигаемую: знакомый
эпитет
существительное.
применительно к живописи Шагала или "социалистический реализм" применительно
к макулатуре) как правило свидетельствует об определенной недостаточности
употребляемого существитель ного. В данном случае, однако, присутствие
прилагательного было продиктовано скорее явной избыточностью определяемого
объекта. Главным - и возможно единственным - достоинством определения
"элегический урбанист" был ощущение контраста между составлявшим и его
элементами, расширявшего вышеупомянутую неисследованную территорию. Тем не
менее, словосочетание это было скорее наброском личности поэта нежели
определением, действительно соотносимым с метафорическим радиусом или с
метафизическим вектором его тво рчества.
расширительна. Мысль о мире, опять-таки по определению, центробежна. То же
самое относится к языку вообще, к любому слову, употребленному минимум
дважды: значение его расширяе тся. Но именно потому что поэзия не поддается
категоризации, определения и имеют право на существование; будь это иначе,
поэзия бы не существовала. В этом смысле, "элегический урбанист" не хуже
любого иного. Воспользуемся же им хотя бы временно не потому , что оно
адекватно личности и масштабу творчества Рейна, но потому что в нем звучит
некое эхо ноты, взятой этим поэтом четверть века назад, и различается его
внешний - тех лет - физический облик: воспользуемся меньшим для описания
большего. Другого вы бора у нас нет.
большинства его стихотворений, Евгений Рейн безусловно элегик. Элегия - жанр
ретроспективный и в поэзии пожалуй наиболее распространенный. Причиной тому
отчасти свойственное любо му человеческому существу ощущение, что бытие
обретает статус реальности главным образом постфактум, отчасти - тот факт,
что самое движение пера по бумаге есть, говоря хронологически, процесс
ретроспективный. В этом смысле все сущее на бумаге, включая у топию, есть
элегия. На бессознательном уровне это ощущение и этот факт оборачиваются у
поэта повышенным аппетитом к глагольным формам прошедшего времени, любовью к
букве "л" (с которой самый глагол "любить" начинается, не говоря -
кончается). Потому нет
любил... ", как и нет более естественного окончания, чем рейновское "Было,
были, был, был, был", в котором смешиваются предсмертное бульканье
стариковского горла с монголо-футуристическ им "дыр-бул-щер". Последнее
обстоятельство указывает на то, что мы имеем дело с элегиком современным -
тем самым урбанистом! - с поэтом весьма обширной генеалогии,
пропорциональной судьбе русского стихотворного языка за три столетия
существования в это м языке авторской (в отличие от фольклорной) литературы.
творчестве того или иного поэта - особенно на нынешнем уровне развития
стихотворной речи - оборачиваются по существу подменой осознания того, что
этим поэтом сказано. На подмену
трагичней (говоря жестко) оказывается содержание сказанного. Рейн не избег
уже и не избегнет этой участи впоследствии. Поэтому мы позволим себе здесь
не предаваться подобным экскурсам, обессмысливаемым обширностью
вышеупомянутой генеалогии, огромностью вобранного. Ко времени появления на
литературной сцене того поколения, к которому принадлежит Рейн, русской
поэзии было, если считать начиная с "Поездки на остров Любви", уже без
малого триста лет. Оправданный еще столетие назад поиск фигур, имеющих
ключевое значение для развития и становления поэта, теряет в XX веке
прикладной смысл не столько даже из-за перенаселенности отечественной
словесности, сколько из-за сильно возросшего количе ства факторов,
традиционно полагавшихся побочными, но на деле оказывающихся решающими. Сюда
можно отнести переводную литературу (поэзию в частности), кинематограф,
радио, прессу, граммофон: иной мотивчик привязывается сильней, чем самая
настойчивая октав а или терцарима, и гипнотизирует покрепче зауми. Для
творчества Рейна - на мой взгляд, метрически самого одаренного русского
поэта второй половины XX века - каденции советской легкой музыки 30-х и 40-х
годов имели ничуть не меньшее - если не большее - - значение, чем
технические достижения Хлебникова, Крученых, Заболоцкого, Сельвинского, Вас.
Каменского или - чем консерватизм Сологуба. Во всяком случае, если возводить
пантеон рейновского метрического подсознания, более заполненного хореями,
чем ямбом , то, наряду с вышеперечисленными, голосу Вадима Козина - вернее,
заевшей пластинке с его голосом - будет в нем принадлежать почетное место.
этому сборнику Евгения Рейна с неменьшим успехом, чем ко всем прочим. Сор
этот включает в себя решительно все, с чем человек сталкивается, от чего
отталкивается, на что обраща ет внимание. Сор это - не только его физический
- зрительный, осязательный, обоняемый и акустический опыт; это также опыт
пережитого, избыточного, недополученного, принятого на веру, забытого,
преданного, знакомого только понаслышке; это также опыт про читанного.
Стихосложение на сегодняшний день по-русски, само по себе, есть "одна
великолепная" (часто неуместная и неуклюжая) цитата. В определенном смысле,
поэзия на сегодняшний день и сама есть элегия; каждая почти строка, хочет
того тот или иной автор
от большинства своих современников, Рейн к сору своих стихотворений, к сору
своей жизни относится с той замечательной смесью отвращения и благоговения,
которая выдает в нем не столь ко даже реалиста или натуралиста, сколько
именно метафизика, или, во всяком случае, индивидуума, инстинктивно
ощущающего, что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный -
подножный - перевод зависимостей, существующих в мире бесконечнос ти. И
внимание, и сентимент Рейна к "сору" тем уже оправданы, что сор конечен. Не
так уж важно, узнает ли себя читатель в том, что этот поэт говорит о жизни.
Важно, что поэт узнает себя в соре, из которого растут его стихи; не менее
важно и то, что и сам а бесконечность, реши она облечься в плоть и в кровь,
в стихах этих и в поэте этом себя несомненно узнает. (В конечном счете, поэт
и есть бесконечность, облекшаяся в плоть и кровь.)
конец, говоря шире, дорогого для него - или, по крайней мере, приемлемого -
миропорядка. Воплощением последнего в стихах Рейна служит город, в котором
он вырос, героиня его
прошлого века, участь, дружеский круг той же датировки, образовывавший
тогда, по слову Ахматовой, "волшебный хор" и потерявший с ее смертью свой
купол. В отличие от обычного у элегиков драматического эффекта,
сопутствующего крушению мира или мифа, в отличие от элиотовского "Так