сразу сон в сторону отскакивает.
добычливо, на голове у него телефонные трубки на подвязках, словно огромные
негритянские серьги, болтаются, по ним, ровно с того света, -- писк, свист,
шорохи, завывания, звоны тихие и тайные -- работает, сторожит войну
тревожный, хитрый ящичек, пощелкивают капли в брезент, которым прикрыта
ниша. Скрипят осокори над речкою, внятно лепечет обсохшая иль вояками
выпитая, избитая Черевинка. Ракеты реже и реже взлетают в небо. Полет их
делается как бы продолжительней, сонным мерцанием, желтым зевком унимается
ракета, корчась на земле. Реденько постреливают орудия с левого берега.
Чиркая, распластнут черное полотно ночи светящиеся пули и улетают в никуда.
"Кукурузники" шарятся над плацдармом, чего-то ищут, косо посикивая светлыми,
быстро угасающими струйками. На земле, да уж вроде над землею, все стоит и
стоит купол грозного пожара, ровно бы кто-то изо дня в день все сильнее
раздувает большое горнило, и в огне его покорно истлевает город.
слышнее. Может, это Ашот Васконян, закопанный за речкой, с того света весть
подает, плачет в небесах от одиночества.
возможности бодрее -- совсем он не дремлет, даже не думал дремать, --
телефонист говорит в невидимое пространство:
раздобывшего топлива. Громко, с подвывом зевая, Леха Булдаков замахал
руками, присел раза два, чтобы разогнать остамелость из костей. Ботинки,
насунутые на полступни, свалились, и он их долго нашаривал на земле
съеженными пальцами ног. Не везет Нелька обещанные прохаря, не везет, видно,
достать не может. Разогнал вроде бы сон Булдаков, но внутренняя дрожь в нем
не унималась. Тогда он решил отлить, полагая, что озноб из-за лишней сырости
в теле. В темноте невидимая шлепалась пенистая сырь, упругой струей вымывая
в песке лунку. "Есть еще, чем облегчиться, значит, живу, -- потрясши штаны,
удовлетворенно отметил Булдаков. -- Но пожрать, пожра-а-ать бы! А-ах!" Он
перешел речку под навес, заглянул в ячейку связиста. Шорохов тоже только что
сменил Шестакова -- так они попеременке вдвоем и бьются с врагом, держат
отечественную связь в боевом настрое. Пробовали ординарца майора в
облегченье себе употребить, путается в работе, нарошно путается --
заподозрили связисты, но Понайотов -- мужик головастый, знает, как с
разгильдяями обращаться, -- отослал хнычущего вояку в батальон Щуся связным
-- там путаться не в чем, быстро поймет, где свои, где чужие, филонства там
нет никакого -- сплошная война и работа лопатой.
сыми, будь на шухере. Я деда на берегу попроведаю.
вывалиться из норки.
Покойников, а?
хочешь?
без пишшы. Кто на посту-то? Нас эть тут крысы не съедят, дак немец
переколет. -- Отныне Финифатьев больше всего боялся штыка. Булдаков пошел к
ручью с котелком Финифатьева.
глотков воды, пронзившей холодом пустое, но жаркое от раны нутро, крякнул,
будто от крепкого самогона, передернулся зябко:
Так и то посудить -- он вон лежит в норе под одеялом и шинелью, и ему
холодно, а другу сердешному, Олехе-то, неслуху этому, каково? Уработался за
день, ухряпался с пулеметом, но ни питанья, ни табаку, не говоря уж про
выпивку. Ушел вот с поста -- завсегда готов ради друга пострадать. Под
дожжом, на улке, голодом... Ох-хо-хо-хохо- нюшки-и!.. Жалко-то как человека,
а чем поможешь? Сунул ему две бечевочки, сам их и свил Финифатьев,
выдергивая нитки из трофейного одеяла.
Тебе на утре в бой. -- Булдаков принял бечевки саморучные, в карман их
сунул, ничего не сказал, звуку единого не уронил -- это Олеха-то, вечный-то
балабол!.. О-о, Господи! -- тихо уронил сержант и всхлипнул.
в другом направлении, дать им ход в другую от харчей сторону. Пытался
представить родную Покровку на зеленом взгорке -- там на окраине поселка, на
самом крутике, стоит часовенка, что игрушка! Стоит она на том месте, где был
в давности казацкий пост, и гора, и часовенка зовутся Караульными. Всякое
городское отребье гадит ныне в часовенке, пренебрегая Богом, никого не
боясь, не почитая, на ее стенах пишут и рисуют срамоту, а часовенке хоть бы
что -- все бела, все независима, ветры вольные над ней и в ней гуляют --
гудят, птицы свободные над нею вьются, стар и мал, если верующие, мимо идя,
перекрестятся, поклонятся: "Прости нас, матушка". Неподалеку от той
часовенки, в парке имени Чернышевского, малый, видать, здешнего казацкого
роду, на пыльной листве до того однажды утолок Леха младую туготелую
сибирячку, что она уж в тепло запросилась, но не в состоянии была влезть на
полок в бане. Пришлось ее, сердешную, волоком туда втаскивать. На полке
теснотища, и он, не имеющий никакого опыта в любовных делах, до того
устряпался в саже, что назавтра все дома узнали, где он был и что делал.
Тятя сказал: "Ишшо баню спалишь, бес!" -- и кулачище сыну поднес, дескать,
увлеченья увлеченьями, но про родительский суд не забывай. Накоротко
возвращаясь из тюрьмы, тятя завсегда наводил порядок в своем дому, бил мать,
гонял парней и соседей со стягом по склонам Караульной горы. В житье тятя
размашист, не скупердяй, со стола валилось, особенно если не из тюрьмы, а с
заработков, с золотых приисков возвращался родитель -- изобилие в дому,
выпивки, жратвы, сладостей до отвала.
-- устав с собою бороться, Булдаков терзал себя воспоминаниями о том, чего,
где, сколько, с кем ел и сколько мог бы съесть сейчас. Хлеба уж не меньше
ковриги, картошек, да ежели с молоком, пожалуй, ведро ошарашил, бы, ну а
коснись блинов или пельменей -- тут никакая арифметика не выдержит!.. В это
время из соседней с Финифатьевым ниши, в которой еще недавно сидел майор
Зарубин, вытащился немец, отвернулся от людей к реке -- помочиться --
культура! "Как это их продерьгивают-то? "Русь культуришь?" -- "Ну а хулишь!"
-- Не убегают вот немцы чего-то? Шли бы к своим, там поели бы, он бы на
посту сделал вид, что не заметил, как они утекли. Пропадут же. Но Булдаков
все же пригрозил врагу на всякий случай:
свал. Из Сибири я.
эс кан онэ эсэн бай фрост, им шнэе лебэн. (Сибиряк-то выносливый зверь, он
может жить без пищи, на морозе, в снегу.)
подумалось, будто пленный сказал, что у них в Сибири кальты одни, то есть
катухи мерзлые на дорогах, ветер холодный свистит, и больше ничего нету. --
У нас, если хочешь знать, хлеба урождаются -- конь зайдет -- не видать!
Шишки кедровые -- завались! А рыбы! А зверя! А Енисей!..
которой белой крупой высеивался сыпунец, тренькая по камням, шурша по осоке,
по песку. Немец взглядом проводил вроде бы рядом вспыхнувшую ракету,
подождал, пока погаснет, и едва слышно молвил:
склонился...) -- перекрестился и послушно залез обратно в земляную нишу, где
вместе с ним, сидя, спали два русских раненых бойца, плотно вжав в землю то
и дело дергающегося, взмыкивающего Зигфрида, который простудился и метался в
жару.
криксгефангэнэ. (Господин майор обманул нас: нет красного креста, нет
лагеря.)
Мы вот уж головорезы, так и не молимся".
и весь, считай, поселок Покровка состоит из чалдонов, из села сбежавших,
быстренько пристроившихся к политическому курсу и переименовавших Покровку в
слободу Весны. Дедушка с бабушкой, сказала мать, перед посевной, перед
сенокосом, перед страдой постукаются лбом в пол, тятя же родимый, попавши в
Покровку, в церкви не на иконы зыркал, а на бабьи сельницы. Крупный спец был
тятя по женской части, матерился в Бога, братаны-удальцы тем же путем
следовали, одно слово -- пролетарьи. Да ведь и то посудить: кормежка какая!
душе. Время-то скоко, Олексей?
взглянул Булдаков на светящийся циферблат наручных часов. Шорохов захапал в
блиндаже минометчиков четыре штуки -- одни отдал ему. Форсистые, дорогие
часы. -- Двенадцать с прицепом. В прицепе четвертак.
бар усы. -- Булдаков решительно шагнул в темноту, захрустел камешник в речке
под стоптанными, хлябающими на ногах ботинками.
красноярский базар, тут те..." Шаги стихли, и, коротко вздохнув, Финифатьев
снова влез в глубь норы и снова начал отплывать от этого берега, погружаясь