Чтение 143–й страницы книги ~Два капитана~

принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они были сыты и пьяны, не
знаю. Но получалось.

Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда
на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский
воздушный шар, солнце начала полярного дня, как будто нарочно для нас
поднималось над линией сопок... не было бы этого душевного подъема или он
был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило известий
о наших победах. Это был общий подъем, который с одинаково нарастающей
силой чувствовался не только здесь, на Севере, где был крайний правый
фланг войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний
солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.

Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде, черные от копоти
бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели
на испепеленный отвоеванный город, - среди гранитных сопок Полярного гулко
отозвалось эхо этой великой победы. Кажется, мы сделали все возможное,
чтобы оно покатилось и дальше - вдоль берегов Норвегии, туда, где
осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда,
где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и везут, везут
ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря...

Все свободное время мы - доктор, Катя и я - тратили на изучение и
подбор материалов экспедиции "Св. Марии".

Не знаю, что было сложнее - проявить фотопленку или прочитать
документы экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или
покрывается вуалью - недаром на футлярах всегда указывается срок, после
которого фабрика не ручается за отчетливость изображения. Этот срок для
пленки "Св. Марии" кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические
футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами
находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили,
что это "безнадежная затея" и что если бы даже они (фотографы) были
божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить
эту пленку. Я убедил их. В результате из ста двенадцати снимков,
просушенных с бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были
признаны "достойными дальнейшей работы". После многократного копирования
удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.

В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким,
неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это
были отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же
Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были
найдены в виде плотно слежавшейся бумажной массы, и превратить ее в
хронометрический или вахтенный журнал, в карты и данные съемки своими
силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в специальной
лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не найдется
места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради,
о которой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложения. Скажу
только, что он успел сделать выводы из своих наблюдений и что формулы,
предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов
в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным,
если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф "Св. Марии" проходил по
местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов. Но
для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.

"Ты прочел жизнь капитана Татаринова, - так говорил я себе, - но
последняя ее страница осталась закрытой".

"Еще ничего не кончилось, - так я отвечал. - Кто знает, быть может,
придет время, когда мне удастся открыть и прочесть эту страницу". Время
пришло. Я прочел ее - и она оказалась бессмертной.

Глава шестая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей решили провести три
недели в Москве, а четвертую в Энске - навестить стариков.

Мы приехали 17 июля - памятная дата! В этот день через Москву прошли
пленные немцы.

У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро - и,
выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы
стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все
шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными лицами, в высоких
картузах, в кителях с "грудью" генералы, среди которых было несколько
знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского моста,
а солдаты все шли, ковыляли - кто рваный и босой, а кто в шинели
нараспашку.

С интересом и отвращением смотрел я на них. Как многие
летчики-бомбардировщики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага,
разве что пикируя на цель, - позиция, с которой не много увидишь! Теперь
"повезло" - сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по двадцати в
шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно
хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя под ноги
равнодушно-угрюмо.

Это были разные люди, с разной судьбой. Но однообразно-чужим,
бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.

Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась.
Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:

- Поблагодарила?

И она ответила очень серьезно:

- Да.

У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице
"Москва" - роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.

Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось, что к зеркалам,
коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно
привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом номере, просторно и чертовски
уютно.

Конечно, Кораблев явился в день приезда - нарядный, с аккуратно
закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к
нему и делала похожим на какого-то великого русского художника - но на
какого, мы с Катей забыли.

Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его лохматую,
обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вернувшись
домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.

- Как это вам понравится! За Катей, которую я накануне провожал в
милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом-Вражке!

- Не беда, дорогой Иван Павлыч, - сказал я, - все хорошо, что хорошо
кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы
встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен,
худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого человека.
Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?

Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много
интересного о школе на Садово Триумфальной, в которой некогда произошли
такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с каждым
годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что
это были мы - пылкие дети, которым жизнь представлялась такою
преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каждый
день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на
урок, и новые мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его
строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку
Фабера, который утверждал, что "взгляд - все" и что с таким взглядом он бы
"в два счета сделал в театре карьеру".

- Иван Павлыч, где он?

- Гриша в провинции, - сказал Иван Павлыч, - в Саратове. Я давно не
видел его. Кажется, он стал хорошим актером.

- Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного орал, но
что за беда! Зато не пропадало ни слова.

Мы перебрали весь класс - грустно и весело было вспоминать старых
друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в
Сталинграде. Шура Кочнев - полковник артиллерии и недавно был упомянут в
приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал - время как будто прошло
мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати лет.

Так-то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор
Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за то, что
не приходит, ссылаясь на какую-то очередную затею со змеями или гибридами
черно-бурых лисиц.

Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос.
Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!

- Ну, профессор, заходи, заходи, - сказал я ему.

И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая,
полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда-то звали Кирен.

Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному,
потому что слева меня допрашивал Валя, а справа - Кирен. Почему, каким
образом и на каком основании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты,
обнаружив, что Катя живет у профессора В.Н.Жукова, я не нашел ничего
лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в ней
не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.

- Дубина, это была ее постель, - сказал Валя, - а в ногах лежало ее
платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука могла
навести у меня такой порядок?

- Нет, в том, что женская, - сказал я, - у меня не было ни малейших
сомнений.

Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал мне большие