ругали и татар, и князя Дмитрия. Все же договориться удалось, и черный
бор, хоть и с грехами, был собран.
все продолжали держать в ханской ставке!) не находилось сил деятельно
заставить литовского володетеля выдать полоненного митрополита. Конечно,
слали и грамоты, и выкуп обещали дать, хлопотали и нижегородцы, но все
хлопоты разбивались о волю двух лиц, одного на Руси, другого в Литве,
кровно заинтересованных в том, чтобы Дионисий оставался в затворе, -
Киприана и Пимена.
сопровождении двух патриарших послов, двух митрополитов, Матфея и
Никандра, а также архидьяконов и прочего клира, дабы снимать Пимена с
престола. О Дионисиевом пленении Федор уже знал и тоже не был в силах
содеять что-либо. Надежда была только на то, что, когда с Пимена снимут
сан, Дионисия неволею придется освободить.
затворе уже более полугода. Федор (с получением архимандрии и подчинением
Симоновского монастыря непосредственно патриархии он уже стал неподвластен
Пимену) содеял все что мог и не мог, но на князя Дмитрия обрушилась новая
беда, горчайшая прочих. На него поднялся многажды обиженный Москвою и
нынче собравший силы рязанский князь Олег.
порушен!) рязанская земля взывала к отмщению. Отмщенья хотели все:
потерпевшие бояре, поруганный посад, разоренные и разоряемые смерды.
Всхолмленная, покрытая лесами, плодородная. С холмов открываются
необозримые дали, извивы рек и степные острова, прячущиеся там и сям
деревушки с жердевыми стаями, слепленными абы как мазанками, чуть что -
бросить все и дернуть в лес! И отличные, на хорошем ходу, с высокими
краями тележные короба, и степных кровей неприхотливые двужильные кони.
Чтобы уцелеть, чтобы упорно и упрямо жить на этой земле. Здесь не дорога
женская честь, но зато дорога молодецкая удаль. Земля и разоряемая хочет и
продолжает жить: упорно и упрямо пашет землю мужик, упорно и упрямо рожают
женки, хоть и не знают порой, не угонят ли их с дитями послезавтра в полон
пахнущие овчиной, потом и грязью дикие воины. А хлеб хорош в рязанской
земле! И хорошо, пышно, пригоже все, что родит земля. (И овраги еще не
располосовали обращенную в степь перепаханную отвальным плугом здешнюю
пашню!)
одинокого татарина, и беглеца, бредущего домой, в Русь, и разбойную шайку,
но и монаха с книгою, притулившегося где-нибудь в корнях неохватного дуба,
в земляной яме, вырытой им для себя, где и похоронит отшельника, когда
придет ему срок, случайный доброхот-прохожий, по веригам, по книге,
исполосованной дождями, догадавший, что не тать лесной, но святой муж
окончил здесь свои дни... Всего есть исполнена земля рязанская!
силы. Он не спешил. Давал опомниться земле, давал Дмитрию поглубже
увязнуть в делах ордынских. Холодное бешенство, упрятанное на самое дно
души, двигало им теперь, торопя к отмщению. Не должен был Дмитрий
татарскую беду свою вымещать на рязанском князе!
рязанского князя доносили ему обо всем, даже и о том, что свиблова чадь
сбежала из Новгорода. Когда воеводою в Коломне сел брат Федора Свибла
Александр Андреич Остей, он удовлетворенно склонил голову. О том, что
Коломна была своя, рязанская, и некогда отобрана московитами, помнили все
рязане.
донести о сборах Дмитрию на Москву. Дружины копились по мелким заимкам, по
селам, а то и прямо в шатрах, на полянах под защитою леса.
проваливал в сугробы, переставая чуять под копытами дорожную твердоту,
взвивался на дыбы. Приходило соскакивать, отстраняя стремянного, самому
успокаивать жеребца.
тропу, выбирались к ратному стану. Лошади издали чуяли, приветствовали
ржанием прибывающих. Из землянок, из берлог, поделанных из корья, из
шатров, прикрытых срубленными еловыми и сосновыми ветвями, вылезали
косматые ратники, остолпляли князя. Воеводы казали сбрую и ратную справу.
Олег хлебал дымное незамысловатое варево из одного котла с кметями,
отходил от дорожного холода, расспрашивал, тяжелым, зорким взглядом озирая
стан. Сверху сыпался редкий снег. Загрубелой, такою же, как у его воинов,
рукою Олег брал ломоть хлеба из протянутых к нему рук, доставал из-за
голенища свою помятую и потемнелую серебряную ложку. Ел. После сам
осматривал копыта коней: не загноились ли и как кованы? Учил рубить саблей
<с потягом>. Скупо давал советы: не сбиваться в кучу в бою, не медлить, не
увлекаться на борони лопотью - мертвецов разволочить можно будет и потом.
Ратным воеводам, уединяясь в шатре, объяснял, когда, куда и как двигать
полки. Прощаясь, поднимал руку в вязаной шерстяной рукавице, сурово
оглядывал неровный строй ратников, готовные, решительные лица. Молча
склонял чело. Обычно оставался доволен. Знал, что московиты перетягивают
на свою сторону пронского князя. Но и без прончан силы нынче хватало.
Народ был зол и к драке готов.
стянув ратных в единый кулак, перешел Оку. Мела поземка, и сторожевые с
костров не видели ничего в метельных сумерках исхода ночи, когда особенно
дремлется и ратные не чают, как и достоять до утра. Не поспели оглянуть,
как уже со всех сторон лезли по лестницам, вышибали ворота, рвались на
костры. В узких каменных лестницах лязгала сталь, кровь лилась по
намороженным ступеням. Коломну заняли, почитай, без боя. Уже на свету
вязали ополоумевших московских ратников, из воеводской избы с руганью и
дракой выволакивали полуодетого Александра Остея. Воевода рвался из рук,
плевался, материл всех и вся. Ему вязали руки.
как волочили кули с добром и поставы сукон, катили бочки, несли укладки с
дорогою скорой и узорной лопотью. Прикидывал, что одним коломенским добром
ополонятся досыти все его ратники. Города было бы все одно не удержать,
это он понимал, но хоть сквитаться за давешний разор!
когда дочиста ограбленный город весело полыхал, а последние ополонившиеся
рязане уже покидали московский берег.
Акинфичей в Переяславль Рязанский мчались гонцы поскорее выкупать из плена
московского думного боярина.
крыса, в сопровождении греческих клириков, Матфея и Никандра, с целым
синклитом и свитою не то слуг, не то слухачей и приставов, долженствующих
доставить опального русского митрополита на строгий патриарший суд.
Валахию добираться до Константинополя. В Киеве послы должны были захватить
с собою Киприана, дабы соборно низложить того и другого с престола
злосчастной русской митрополии.
заключению, что ему надобно во что бы то ни стало опередить патриарших
послов, а тогда в Константинополе он подкупит кого надобно русским
серебром. Заемными грамотами через фряжских и греческих купцов, дабы не
везти с собою веское серебро, Пимен запасся еще на Москве, употребивши на
то значительную часть церковной казны, собиравшейся им <с насилием
многим>.
этот человек, глава русской церкви, и не было в нем даже искры, даже
догадки, что далеко не все в жизни решается серебром, а наипаче того в
делах духовных, в делах веры! Даже и проблеска того не брезжило в
воспаленном ненавистью и вожделением мозгу духовного главы великой Руси!
организатором, даже политиком неплохим, и даже умел привлекать к себе иные
сердца. Но в нем не было главного - не было света. Он был темен, темен
настолько, что до сих пор не почуял своего греха, греха соучастия в
убийстве Михаила-Митяя. И, верно, с легкостью повторил бы преступление в
борьбе за власть и митрополичий престол.
к тому же ради водного бережения на три четверти задвинутое заслонкою,
почти не пропускало света. Качался пол, качались и поскрипывали дощатые
стены. Иеродьякон Горицкого Переяславского монастыря, преданный Пимену до
последнего воздыхания, сидел напротив, готовно уставясь в пронзительный,
набрякший, будто бы притиснутый лик Пимена, и внимал жалобам и гневным
филиппикам господина своего. Что делать, не ведали оба, и оба все более
склонялись к единственному, как казалось им, возможному решению: раз уж не
можно подкупить сущих с ними греков, следовало бежать, бежать и во что бы
то ни стало опередить патриарших послов!
великого князя Дмитрия после Некоматовой казни, было подготовлено убежище
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Самойлова Елена
Контровский Владимир
Ильин Андрей
Роллинс Джеймс