Чтение 144–й страницы книги ~Последний поклон~

лопнут по всем швам и полетит весь транспорт под откос, старалась как можно
"интенсивней" использовать пригородные станции. Но станция Енисей не больше
нашей. Злобино -- еще только начинала разрастаться, однако окружена уже была
мощными предприятиями, действующими и восстанавливающимися в эвакуации, и
сделалась станция Базаиха, до которой еще "доставала рука", чем-то вроде
"милкиных ворот", перед которыми, "топнув копытами, конь, остановися!". А
как это -- остановися, когда идет война и Родина ждет!

Освоиться со "спецификой" успел лишь я, да и то не очень. Мишу
Володькина и Петю Железкина, не успевших "стать на броню", тут же
мобилизовали и отправили в формирующуюся отдельную сибирскую стрелковую
бригаду. Зачем, спрашивается, учили полгода, кормили и маяли ребят? Остался
я в просторном вагоне один, и завертела меня работа, так я уставал
попервости, что ни разу не побывал во второй половине вагона, куда битком
набили мобилизованных из деревень "на прорыв желдортранспорта" девок, и они
порой оживленно, можно подумать, с целью, повизгивали и молотили в стену
кулаками так, что из переборки выпадывали оконтуженные клопы.

Ох, не зря на транспорте говорится: "Бог создал любовь и дружбу, а черт
-- железнодорожную службу!" И поныне, едучи поездом, стою я у окна и гляжу
на тусклые огоньки маленьких станций, и как увижу дремлющую на отшибе
маневрушку, встрепенусь, провожая ее взглядом в дальше, глубже погружавшуюся
тьму набегающих лесов, перелесков, снегозащитных щитов и ельников. Десять
станционных путей! Кому и какое дело до них? Один или девять? Главное, чтоб
поезда шли. Маневрушку гоняли с первого пути, если встречный, то и со
второго -- стало быть, из девяти два долой. А так как полыхала война и
встречные да поперечные ошалело мчались день и ночь туда-сюда, то пускали
нас работать на главные пути лишь на самом утре, когда все на земле замирало
и транспорт тоже дышал устало, заторможенно. Девятый путь со ржавыми
рельсами был забит "больными" вагонами, заблудившимся порожняком. На третьем
и четвертом пути от входной до выходной стрелки, вытянувшись, ждали череду,
чтоб рвать в назначенные дали, "срочные", "спец", "литерные", "особые" и
всякие другие поезда, названия которых поначалу пугали меня своей
многозначительностью. В середке станции часто торчала беда и порча нервов --
балластная вертушка с до зарезу нужным грузом -- ко всем эвакуированным
заводам "срочно", "экстренно", "по особо важному приказу" прокладывались
ветки, без балласта им ни жить, ни дышать.

И выходило: два-три пути в твоем распоряжении, товарищ составитель
поездов или "товарищ бригадир". Как назовут меня, бывало, "товарищ", да еще
"бригадир" -- я и покраснею, чувствую, какой я еще зеленый, неумелый, как не
соответствую высокому и важному званию, как подвожу станцию, транспорт,
фронт.

Еще была в нашем распоряжении ветка в балластный карьер, где работали
злые, перекипелые в горе женщины и рвал ручки круглосуточно рычащего,
содрогающегося от дряхлости экскаватора пожилой, животом мающийся машинист.

"Использовать вспомогательные мощности!" -- призывал Порченый, вот и
вертишься, бывало, по-за станцией, "используешь", а по первому пути мчат и
мчат составы, высекая из рельсов искры -- на Запад, новые или латаные, с
поющими, пиликающими на гармошках солдатами; на Восток -- одышливо, будто
все время в гору, битые, издырявленные, сборные составы; реденько мелькнет
белыми занавесками санитарный; тяжело пробухает по стыкам рельсов
"спецпоезд" с тяжелым оборудованием из какого-нибудь еще одного большого
города, сданного врагу.

Станет поезд, отдаст машинист, чаще помощник, жезл дежурному по
станции, и тут же оба они ткнутся лицами в грязные, протертые подлокотники
окошек, охваченные тревожной дремой, опустится убито кочегар у горячей
топки, и коробит ему жаром грязное лицо. Не курит, не говорит, спит с
открытыми глазами кочегар, и машинист не убирает с реверса руку, так и
отдыхает в "боевом положении".

Поезд облепляли неуклюжие, в стеженые грязные брюки одетые, крикливые
бабы не бабы, девки не девки, смазчицы, осмотрщицы вагонов, матерились
громко, бегали прытко, а толку...

Выйдет с жезлом в руке дежурный по станции, товарищ Рыбаков, постоит,
глядя на убитого усталым сном машиниста, на облепивших состав "тружениц
тыла", вздохнет и виновато скажет: "Поехали, механик!"

"Поехали так поехали!" -- отзовется машинист, зевнет, протрет ладонью
глаза и, коротко взревев, ФЭДЭ или ЭМКА буксанет на месте, "кинув" состав
взад, и, дождавшись обратного толчка, который катится от хвоста, бренча
буферами, словно щелкая гнилые орехи, тихо, почти невидно шевельнется, и,
кажется, не состав поплыл, а наш желтый вокзальчик, по углам, наличникам и
дверям крашенный для фасона коричневым суриком; дежурный по станции поплыл
со свернутым желтым флажком; девчонки, бабы с длинными молотками, со
смазочными "чайниками" в руках, а за горой уже ревет, просится на станцию
другой состав, не менее важный и еще более срочный.

Вагонный парк к этой поре уже шибко пострадал от войны, вагоны пожгли и
побили немцы, взамен их насобирали старые, со сплошь заржавелой, немазаной
сцепкой, худыми воздушными рукавами, расхлябанной тормозной системой, с
буферами, которые звякали по-боевому громко, но так и норовили вывалиться на
ногу или расплющить тебя. А уж борта платформ, стенки старых вагонов -- дыра
на дыре. Но попробуй на маневрах просыпать груз: уголь, руду, цемент, соль
или чего еще -- тебе так просыплют!..

***

На первых послесменных планерках меня еще "не замечали", и дежурный по
станции точил до дыр оператора, стрелочников, составителей поездов, весовщиц
и всех, кто подвернется под руку. Те отбрехивались как могли, женщины часто
ударялись в громкий плач, мне казалось, на станции обретается куча
бездельников и разгильдяев -- никто из них не умеет и не хочет работать,
только то они и делают, что изо всех сил подводят Родину. Солидно помалкивал
сидящий, как и положено главе семейства, в переднем углу густобровый,
насупленный начальник станции, чего-то черкал в откидном блокноте с
форменными бланками, строго поглядывал в ту сторону, где сидел распекаемый
дежурным нерадивый работник. Когда, наоравшись и наплакавшись, все умолкали,
Порченый прокашливался и подводил итог:

-- Значит, дежурный по станции товарищ Рыбаков смену проанализировал, в
опшэм и целом, так сказать, картину обрисовал, поработали, надо сказать,
ничего, в опшэм и целом с грузопотоком справились, хотя не обошлось без
накладок и все еще имеются простои, промахи и недостатки...

Не знаю, был ли он талантливым руководителем, если бы был, ему бы,
наверное, дали станцию или должность побольше, но он много поработал на
своем веку, поседел на железной дороге, хорошо знал ее "ндрав" и потому был
человеком терпеливым и добрым, в отличие от иных старых железнодорожников,
не чуждавшихся спеси и чинодральства, про которых прежде говорили: "Да,
туповат наш брат железнодорожник, зато пуговицы по пузу в два ряда!.."

Словом, начальник станции, как и полагалось отцу- миротворцу, всЕ на
шумной планерке успокаивал, вводил жизнь в берега, отпускал новую смену с
наказами сделать то-то и так-то, кому-то грозил пальцем вдогон, кого-то
поощрял добродушным воркованьем, обещал дополнительные талоны на кашу и
просил остаться ту или иную женщину после планерки -- значит, беда, значит,
похоронная. К этой поре прибывал пригородный поезд, под названием "Ученик",
который, пятясь задом, тащил паровозик "СУ" -- сучка по-здешнему, и все, кто
жил в городе, торопились уехать домой.

Мой наставник и бригадир, Кирила Мефодьевич Зимин, высокий, грузный, с
виду вяловатый мужик, умел, однако, без разгона, с места, запрыгивать в
катящийся вагон, на ходу сцеплял и расцеплял пусть и ржавые форкопы, на ходу
же мог соединить или разъединить и перекрыть воздушные рукава и вообще
работал как бы играючи. Во время планерки он садился в угол на пол и тут же
крепко засыпал, и на работе, если случалась хоть маленькая остановка, он
тоже мог мгновенно уснуть, хоть в дежурке, хоть на блок-посту, хоть в будке
стрелочника, хоть на угле в тендере маневрового паровоза -- большой силы,
крепкой натуры человек и опытный работник. Даже крикливый дежурный не
решался на него орать, потому что Зимин вперед него и лучше знал, как и что
надо делать.

Замечу, что работа составителя лишь со стороны кажется шаляй-валяй,
прыгай, бегай да сцепляй. И железнодорожный состав -- это не сборище
разномастных вагонов, как попало меж собой соединенных. Нет, железнодорожный
состав -- продуман- ное и довольно сложное сооружение, в котором все
рассчитано по осям, тормозам, тоннажу, по техническим возможностям
локомотива, по длине станционных путей, словом, с учетом многих технических
условий движения поездов и правил сигнализации железной дороги.

К примеру, если сунуть двухосный пустой вагон в середину тяжелого
состава -- его может при торможении "выдавить", ну вот как иногда в очереди
выдавят человека -- и он окажется наверху, и ему ничего не остается делать,
как "идти по головам". Если торможение к тому же начнется "под горку" -- не
миновать крушения.

Кроме всего прочего, составитель обязан распределить по составу ручные
тормоза так, чтоб в случае отказа воздушной магистрали можно было бы ими
приостановить состав. В сборных поездах одиночные прицепки-вагоны,
платформы, цистерны ли располагаются с хвоста или с головы состава, чтобы на
станции назначения их можно было отцепить, не делая лишних перекидок, но,
опять же, с учетом тормозящих средств. Многое я уже забыл из того, что
обязан был помнить в ту пору и что знал, несмотря на малую грамоту, как
верующий человек -- "Отче наш".

Если планерка заканчивалась до прихода "Ученика", Кирила Мефодьевич
Зимин оставлял фонарь в тамбуре "моего" плацкарта и долго, с неподдельным
изумлением смотрел на картинки, которые я вырезал из забытых кем-то на
вокзале цветных журналов и налепил на беленые стены вагона, чтобы жить
веселее.