в зыбкую мякоть полусна.
одной не светилось, все свяло, все отгорело, все умолкло на земле и на небе,
лишь над далеким городом накаленно светился небосвод, руша камни и песок, в
Черевинку свалились Булдаков с Шороховым, волоча за лямки три немецких
ранца. Добытчики возились в затоптанных и обрубленных кустах возле
Черевинки, сбрасывая напряжение, всхохатывали:
распирал восторг, тугой его шепот, переходя в восторженные всплески, шевелил
свернувшиеся листья на ближних кустах. -- Фриц похезал, штаны на ходу
натягивает, со сна прям в меня уткнулся. Я хотел его спросить: "Ну, как
паря, погода? Серкая?" -- да вспомнил, что не в родной я Покровке. Хрясь его
прикладом, но темно же, скользом угодило. Он завыл: "О-о, русишен, русишен",
должно быть, и дохезал в штаны все, что на завтра планировалось...
хотелось.
чего-то, торопливо пожирая, пили из фляжки шнапс, передавая посудину друг
дружке. Под козырек, накрытый матом, входило всего трое неупитанных людей --
Понайотов, Карнилаев да Лешка с телефоном. Грея друг дружку спинами,
вычислитель и командир теснились в глуби ячейки. Удальцы-молодцы затиснулись
под козырек, вдавили обитателей этого убежища в землю. Захмелев на голодное
брюхо, Булдаков дивился превратностям жизни:
братски делясь харчем, совал фляжку, наказывая делать по глотку, по
длинному.
без того кружится. Где это вы?
вечной, харч добывал, выпить добывал. Когда и бабу! -- в который уже раз
похвастался бродяга Шорохов.
подумал, капитан? Ну, бля, поте-эха!
до первой загрузки дровами, сразу закупаем корову -- для ресторана, рыбы
пол-лодки, тайменя, стерляди, ну и для судовой кухни тоже. Еда -- во!
Пассажирок -- во! Э-эх, жизнь была! Гонорил, выдрючивался, хайло драл...
роскошную такую жизнь.
кругом. Удовольствия скоко!
где ключ-то, возле которого козел жирует? Я этого хапаря без карты сыщу.
Совецкай конвой пострашнее фашиста будет, да я и его не раз оставлял без
работы. -- Шорохов затянулся ремнем, сунул лимонку в карман, свой знаменитый
косарь за голенище и, под нос напевая гимн любви, который он заводил всякий
раз, когда посещало его хорошее настроение: "Дунька и Танька, и Манька-коса
-- поломана целка, подбиты глаза..." -- растворился во тьме.
когда его вместе с одеялом, точно куклу, выпер из норы Булдаков. Одеяло то,
которым накрывали убитых, подполковника Славутича и Мансурова, Финифатьев
прибрал, через всякую уж силу и боль оттер мокрым вехтем из осоки от крови и
вшей, просушил на солнце и теперь вот в тепле, в уюте пребывал, если б еще
рана не болела и не текла, дак и совсем ладно.
ребристое, студеное горлышко фляги Булдаков. И не успел спросить сержант,
что там, во фляге-то, как его полоснуло по небу, по горлу, он поперхнулся,
но зажал обеими горстями рот, чтоб ни одна брызга не вылетела. Булдаков
радостно балаболил, угощая Финифатьева празднично, как ребенку, совал в руки
что-то маслянистое, вкусное. Деревенский, домашний человек гостинцу
радовался, но насухую есть не привык. Булдаков черпанул котелочком в речке
водицы полной мерой, с песком вместе. Ничего, ничего, песочек чистый,
промытый от крови, что за день по ложбинкам да по кипунам насочился,
привыкли уж брать воду в Черевинке по ночам, тогда она менее дохлятиной
отдает.
Радостно ему было услуживать болезному товарищу. До того разошелся чалдон,
что зашвырнул и пленным немцам пачку галет, сказав: -- От земляков с
приветом! "Данке шен, данке шен!" -- запели в ответ немцы в два голоса.
небесной свалился, у супротивника он добыт, может, даже с боем взят.
"Ка-акие робята-а! Какие головы отчаянные! И немец захотел нас победить?!.."
Финифатьев, сам большой мастер поговорить, только вот не с кем сделалось,
сам с собой много не натолкуешь, малолюдно собрание и повестка дня из одного
пункта состоит, не то, что в колхозе имени Клары Цеткиной. В том родимом
колхозе, если повестку дня на одном листе уместишь, -- никакое собрание не
начнется. Мужики, бывало, соберутся да как заведут тары-бары-растабары, так
где день, где ночь -- не уследишь. Надо Олехе душу облегчить, надо. Немцу
вон и говорить не о чем. Немец способен на экое рисковое действие? "Нет,
нет, и еще раз нет! Жопа у него не по циркулю!"
усы..."
стянул с его хворых ног разжульканные ботинки, босые ступни одеялом укутал,
задевая пальцами мозоли, назревающие и уже лопнувшие. "Парень
один-одинешенек за полфронта управляется, а его обуть не могут. Это шче же
за порядки у нас такие?!" Сам командир приютился в устье норы, от врагов
оберегая друга любезного, да и крыса не лезет, чего-то завернутое в
хрустящую бумажку пожевал, обломочек галеты маслицем намазал, слизнул,
продолжая успокаивающие себя рассуждения: "Конечно, у нас килограмм хлеба
дают, ну, варево делают, но порой так уработается солдат, что не хватает ему
полевой пайки. Немцу и шестиста-то граммов хлеба хватает, банка масла,
галеты, жменя сахару, шоколадку ли соевую, то да се -- и к шестиста-то
граммам набирается питательного продукту досыта. И ведь не обкрадут, не
объедят свово брата немца -- у их с этим делом строго -- чуть че и под суд.
А у нас покуль до фронта, до передовой-то солдатский харч докатит, его
ощиплют, как голодные ребятишки в тридцать третьем годе, несши булку из
перхурьевской пекарни, -- один мякиш домой, бывало, доставят. Несчастные те
сто граммов водки, покуль до передовой довезут, из каких только луж не
разбавят, и керосином, и ссякой, и чем только та солдатская водочка не
пахнет. Олеха, правда, пьет и таку, завсегда за двоих, за себя и за своего
скромного сержанта, потому как Олеха Булдаков -- это Олеха Булдаков! Такому
человеку для укрепа силы и литру на день выдали бы, дак не ошиблись".
Как и положено на сытый желудок, начинают они брать политическое
направление: "А эть воистину мы непобедимый народ! Правильно Мусенок говорит
и в газетах пишут. Никакому врагу и тому же немцу никогда нас не победить,
эть это какой надо ум иметь и бесстрашие како, штобы догадаться у самово
противника пропитанье раздобыть... Олеха, значит, фрица-то очеушил по башке.
Тот: "Русиш, русиш!" -- хорошо, если опростаться успел фриц. Ох, Олеха,
Олеха!.. "Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить!.." -- про тебя,
Олеха, песня, про тебя-а-а, сукин ты сын... А ранец немецкий я под голову
приспособлю -- мягкий он, это ж не то, что наш сидор с удавкой".
приволок за ногу не козла, а козлушку, козел, говорит, маневр сделал боевой,
смылся.
Красной Армии. -- С этими словами Шорохов забросил в обрубыши кустов серую
тушку, приказав солдатам из отряда Боровикова ободрать, сварить ее в
земляных печурках, пока темно, и съесть. Что, что без соли? Жрать все равно
охота.
приспособились скрывать огни от немцев, пробили в дерне дырки из норок,
варят ночами рыбешку, заброшенные в речку осколки тыкв, когда и картошку
сыщут -- немцы чуют дым, пальнуть бы надо, а куда?
-- но так и не понявший русского народа до конца, поскольку тот и сам себя
никак до конца понять не может, порой столетия тратит, чтоб в себе
разобраться, в результате запутается еще больше и тогда от досады, не иначе,
в кулаки -- друг дружке скулы выворачивать начнет. "С кем ты, идиот, драться
связался?!" -- это про Гитлера думал капитан Понайотов, дальше уж про все
остальное: "Воровство в окопах противника! Надо же довести до такого
состояния людей. Немцам и в голову не придет, что к ним воры, а не
разведчики приползли! Надо бы приказать, чтоб хоть мяса кусок Щусю отнесли.
Русанов Владислав
Флинт Эрик
Влодавец Леонид
Каменистый Артем
Пехов Алексей
Зыков Виталий