Чтение 144–й страницы книги ~Волшебная гора~

презирать самого себя. Но перед чем или перед кем опускал он и прятал теперь
свой некогда столь прямой и открытый взгляд? Как удивителен этот стыд перед
жизнью, охватывающий земную тварь, которая прячется в укромное место, чтобы
там умереть, уверенная, что на воле, среди природы, ей нечего ждать ни
бережности, ни благоговения к ее страданиям и смерти ведь стая быстрокрылых
птиц не только не чтит больного товарища - она с яростью и презрением
забивает его клювами. Но такова примитивная природа, а в груди Ганса
Касторпа вспыхивала глубоко человечная любовь и жалость, когда он видел в
глазах бедного Иоахима затаенный инстинктивный стыд. Он шел слева от него и
делал это вполне сознательно а так как теперь и походка стала у Иоахима
несколько неуверенной, то, когда приходилось подниматься на небольшой
луговой склон, он поддерживал его и, преодолевая привычную замкнутость,
обнимал и, даже словно забыв ее, не снимал потом руку с его плеча, пока тот
с некоторой досадой не говорил:
- Ну что ты, брось. Можно подумать, что мы пьяные.
Все же настала такая минута, когда померкший взгляд Иоахима сказал
молодому Гансу Касторпу и еще кое-что: дело в том, что ему приказали не
вставать с постели - это было в начале ноября, лежал глубокий снег. В те дни
Иоахиму стало трудно есть даже рубленое мясо и кашу, чуть не каждый глоток
попадал не в то горло. Его перевели на жидкую пищу, и Беренс предписал
продолжительный постельный режим, чтобы экономить силы. И вот накануне, в
последний вечер, когда Иоахим был на ногах, Ганс Касторп застал его - застал
беседующим с Марусей, хохотушкой Марусей, у которой была такая пышная и как
будто вполне здоровая грудь и в руках - апельсинный платочек. Дело было
после ужина, в холле, во время совместного пребывания пациентов. Ганс
Касторп задержался в музыкальной комнате и вышел, чтобы поискать Иоахима: он
увидел его перед выложенным кафелями камином, подле кресла, где сидела
Маруся, она сидела в качалке, а Иоахим, держась левой рукой за спинку,
откинул качалку назад, так что Маруся, лежа, смотрела снизу своими круглыми
карими глазами на его склоненное к ней лицо он тихо и отрывисто говорил ей
что-то, а она то улыбалась, то пренебрежительно и взволнованно пожимала
плечами.
Ганс Касторп поспешно отступил, однако успел заметить, что другие,
наблюдавшие эту сцену, как было принято здесь, подшучивали над ней, а
двоюродный брат не замечал их или не хотел замечать. И это зрелище - Иоахим,
самозабвенно погруженный в разговор с пышногрудой Марусей, с которой он
столько времени просидел за одним столом, не обменявшись ни единым словом,
перед личностью и фактом существования которой он со строгим лицом
благоразумно и честно опускал глаза, хотя бледнел пятнами, когда речь
заходила о ней, - это зрелище потрясло Ганса Касторпа больше, чем любой
признак упадка сил, замеченный им у двоюродного брата в течение последнего
времени. "Да, он погиб!" - сказал про себя Ганс Касторп и потихоньку сел на
стул в музыкальной комнате, чтобы не мешать Иоахиму пережить в этот
последний вечер то немногое, что он еще мог себе позволить.
С этого времени Иоахим надолго принял горизонтальное положение, и Ганс
Касторп, улегшись в свой превосходный шезлонг, написал об этом Луизе Цимсен.
Он написал, что должен прибавить к своим прежним сообщениям, которые посылал
при случае, весть о том, что Иоахим слег, и хотя он этого не высказывает
вслух, но по глазам его явно можно прочесть желание, чтобы около него была
мать, а гофрат Беренс решительно поддерживает невысказанное желание Иоахима.
Ганс Касторп и для этого нашел бережные, и все же ясные слова. Поэтому не
удивительно, что фрау Цимсен воспользовалась самыми скорыми средствами
сообщения, чтобы приехать к сыну: уже через три дня после отправки этого
мягкого, но тревожного письма она была здесь, и Ганс Касторп в метель, на
санях, встретил ее на станции "Деревня" и, стоя на платформе, перед приходом
поезда, придал своему лицу такое выражение, чтобы мать сразу не слишком
испугалась, но с первого же взгляда увидела, что он не напускает на себя
никакой фальшивой бодрости.
Сколько раз происходили здесь, наверное, такие встречи, сколько раз
бросались люди друг к другу и сошедший с поезда испытующе и тревожно
заглядывал в глаза встречавшему его! Казалось, фрау Цимсен прибежала сюда из
Гамбурга пешком. Вся раскрасневшаяся, прижала она руку Ганса Касторпа к
своей груди и, как-то пугливо озираясь, стала торопливо и словно тайком
задавать ему вопросы но он от ответов уклонился и поблагодарил за то, что
она так скоро приехала, - это прямо замечательно, Иоахим страшно обрадуется.
Н-да, он сейчас, к сожалению, лежит из-за жидкой пищи, ведь это не может не
ослаблять его. Но найдутся в случае необходимости и другие выходы, например
- искусственное питание. Впрочем, она сама увидит.
И она увидела, а стоя рядом с ней, увидел и Ганс Касторп. До этой
минуты он не очень замечал перемены, которые за последнее время произошли с
Иоахимом, молодежь в таких случаях недостаточно наблюдательна. Но сейчас,
стоя возле матери, явившейся из внешнего мира, он как бы смотрел на Иоахима
ее глазами, словно давно его не видел, и понял ясно и отчетливо то, что без
сомнения поняла и она и что сам Иоахим знал лучше их обоих, а именно, что он
уже стал "морибундусом". Иоахим держал руку фрау Цимсен в своей руке, такой
же изможденной и желтой, как и лицо, по сторонам которого, вследствие
резкого исхудания, его уши, это небольшое огорчение его юности, торчали еще
больше, чем раньше, но и этот недостаток благодаря выражению серьезности и
строгости, даже гордости, появившихся на лице больного, делал его как-то еще
мужественнее и красивее, хотя губы, под небольшими черными усиками, при
глубоко ввалившихся щеках казались теперь слишком полными. Две морщины,
залегшие между глазами, прорезали желтоватый лоб эти глаза глубоко запали,
но были красивее и больше, чем когда-либо, и Ганс Касторп мог только
восхищаться ими. Ибо с тех пор как Иоахим перешел на положение лежачего
больного, из них исчезли всякая тревога, печаль и неуверенность, и в их
темной спокойной глубине остался только тот давно подмеченный Гансом
Касторпом свет, и не только свет, но и та "угроза". Держа руку матери в
своей и шепотом здороваясь с ней, он не улыбался. И когда она вошла в
комнату, на лице его не мелькнуло даже проблеска улыбки, и эта
неподвижность, эта неизменность выражения сказали все.
Луиза Цимсен была мужественная женщина. Она не предалась отчаянию,
видя, как тверд и спокоен ее сын. С полным присутствием духа, изо всех сил
сдерживая себя, так же как сдерживала едва заметная сетка ее волосы,
флегматичная и решительная, она смотрела на него, и в ней разгоралась жажда
материнской борьбы за сына и глубокая вера в то, что если еще можно его
спасти, то это сделает только ее воля и ее бдительность. И не ради
собственного удобства, а лишь потому, что так полагалось, согласилась она
через несколько дней пригласить к больному медицинскую сестру. У постели
Иоахима появилась со своим черным чемоданчиком сестра Берта, в
действительности - Альфреда Шильдкнехт но ревнивая энергия матери была
столь велика, что фрау Цимсен и днем и ночью почти все делала сама, поэтому
у сестры Берты оставалась пропасть свободного времени, и она могла без конца
торчать в коридоре, закинув за ухо шнурок от пенсне, и с любопытством
высматривать и вынюхивать.
Эта протестантская диакониса весьма здраво смотрела на жизнь. Сидя
наедине с Гансом Касторпом и с больным, который и не думал спать, а лежал на
спине с открытыми глазами, она была способна заявить:
- И во сне не снилось, что придется ухаживать за одним из вас перед
смертью...
Испуганный Ганс Касторп с яростью показал ей кулак, но она едва ли
поняла почему, далекая от мысли, что нужно щадить Иоахима, в чем была права,
- и слишком трезво настроенная, чтобы допустить, будто кто-нибудь, особенно
лицо столь близкое, может предаваться иллюзиям относительно характера и
исхода болезни. "Вот, - сказала она, намочила носовой платок одеколоном и
поднесла его к носу Иоахима, - побалуйте себя напоследок, лейтенант!" Да и
действительно, какой смысл был втирать очки бедному Иоахиму, - может быть,
только для бодрости, как полагала фрау Цимсен, когда уверенно и
прочувствованно говорила ему о выздоровлении. Ибо две вещи были бесспорны и
очевидны: что, во-первых, Иоахим с совершенно ясным сознанием ожидает
приближения смерти и, во-вторых, что он ожидает ее в полном мире и согласии
с самим собой. Лишь в последнюю неделю, в конце ноября, когда наступила
сердечная слабость, он уже лежал в полузабытьи целыми часами, полный надежд,
в блаженном неведении относительно своего состояния, и говорил о скором
возвращении в полк и об участии в больших маневрах: ему казалось, что они
все еще продолжаются. Но гофрат Беренс уже не счел возможным поддерживать в
близких хоть какую-нибудь надежду и заявил, что конец - вопрос нескольких
часов.
Это забывчивое доверие к судьбе, этот самообман - грустное, но
закономерное явление даже у самых мужественных натур в тот период, когда
процесс распада близится к летальному исходу, - явление
закономерно-безличное, оно сильнее всякого индивидуального создания и
подобно соблазнительному сну, который сковывает замерзающего, или хождению
по кругу заплутавшегося.
Ганс Касторп, которому горе и боль не мешали со вниманием наблюдать за
двоюродным братом, описывая этот факт в разговорах с Нафтой и Сеттембрини,
строил всевозможные хитроумные, но шаткие теории и получил от итальянца даже
выговор, когда заявил, что ходячий взгляд, будто философская вера и надежда
на победу добра служат признаком здоровья, а склонность все видеть в мрачном
свете и все осуждать - признак болезни, - видимо, ошибочен, ибо тогда именно
безнадежное предсмертное состояние не могло бы вызывать у Иоахима такого
оптимизма, а теперь в сравнении с его розовыми, но трагическими иллюзиями
предшествующее уныние кажется мощным и здоровым проявлением жизни. К
счастью, он мог сообщить соболезнующим слушателям, что Радамант даже в самой
безнадежности оставляет надежду и предсказывает Иоахиму, невзирая на его
молодость, спокойную и безболезненную кончину.
- Идиллическое состояние сердца, сударыня, - сказал гофрат, держа руку
Луизы Цимсен в своих похожих на лопаты ручищах и глядя на нее исподлобья
выпученными синими глазами, слезящимися и налитыми кровью. - Я рад, ужасно
рад, что развязка наступит кордиальная и ему не придется ждать отека глотки
и прочих гадостей так он будет избавлен от многих и многих неприятностей.