оставшимся и кричат, а из окон кричат их друзья. Охрана не мешает -- уркам
всё можно. Один уркач не без выдумки ставит стоймя свой чемодан, легко на
него становится и, заломя шапку, откидывая полы пиджачка, где-то
[сдрюченного] на пересылке или выигранного в карты, играет на мандолине
прощальную серенаду лагерю, поет какую-то блатную чушь. Хохот.
-- и переплёты проволоки не закрывают открытого обзора нам. Сегодня эти воры
будут гулять по московским бульварам, может быть в первую же неделю они
сделают [скачок] (обчистят квартиру), разденут на ночной улице твою жену,
сестру или дочь.
производительность труда!
короткое время меня из карьера "бросили" в цех. Тут я насмотрелся на
механизацию Матрониной. Всем здесь доставалось, но удивительнее всех
работала одна девчонка -- поистине героиня труда, но не подходящая для
газеты. Её место, её должность в цеху никак не называлось, а назвать можно
было -- "верхняя расставлялка". Около ленты, идущей из пресса с нарезанными
мокрыми кирпичами (только что замешанные из глины, они очень тяжелы) стояли
две девушки -- нижняя расставлялка и подавалка. Этим не приходилось
сгибаться, лишь поворачиваться, и то не на большой угол. Но верхней
расставлялке -- стоящей на постаменте царице цеха, надо было непрерывно:
наклоняться; брать у ног своих поставленный подавалкой мокрый кирпич; не
разваливая его, поднимать до уровня своего пояса или даже плеч; не меняя
положения ног, разворачиваться станом на прямой угол (иногда направо, иногда
налево, в зависимости от того, какая приёмная вагонетка нагружалась); и
расставлять кирпичи на пяти деревянных полках, по двенадцати на каждой.
Движения её не знали перерыва, остановки, изменения, они делались в быстром
гимнастическом темпе -- и так всю 8-часовую смену, если только не портился
пресс. Ей всё подкладывали и подкладывали -- половину всех кирпичей,
выпускаемых заводом за смену. Внизу девушки менялись обязанностями, её никто
не менял за восемь часов. От пяти минут такой работы, от этих махов головой
и скручиваний туловищем должно было всё закружиться. Девушка же в первой
половине смены еще и улыбалась (переговариваться из-за грохота пресса было
нельзя), может быть ей нравилось, что она выставлена на пьедестал как
королева красоты, и все видят её босые голые крепкие ноги из-под подобранной
юбки и балетную гибкость талии.
лишнего хлеба (всего в день -- 850) и на ужин кроме общих черных щей -- [три
стахановских]: три жалких порции жидкой манной каши на воде -- так мало её
клали, что она лишь затягивала дно глиняной миски.
вольный чумазый механик, чинивший пресс.
как бы высокие башенки -- шаткие, потому что от десяти полок по двенадцать
кирпичей центр тяжести их высоко поднимался. Гибкую, дрожащую, как этажерку,
перегруженную книгами, -- такую вагонетку надо было тянуть железной ручкой
по прямым рельсам; взвести на подставную тележку (шабибюнку); застопорить на
ней; теперь по другой прямой тянуть эту тележку вдоль сушильных камер.
Остановившись против нужной, надо было вагонетку свезти с тележки и еще по
новому направлению толкать вагонетку перед собой в камеру. Каждая камера
была длинный узкий коридор, по стенам которого тянулось десять пазов и
десять планок. Надо было быстро без перекоса прогнать вагонетку вглубь, там
отекать рычаг, посадить все десять полок с кирпичами на десять планок, а
десять пар железных лап освободить и тотчас же выкатываться с пустой
вагонеткой. Вся эта придумка была, кажется, немецкая, прошлого века (у
вагонетки была немецкая фамилия), да по-немецки полагалось, чтобы не только
рельсы держали вагонетку, но и пол, настланный под ямами, держал бы
откатчика -- у нас же доски были прогнившие, надломанные, и я оступался и
проваливался. Еще наверно, полагалась и вентиляция в камерах, но её не было,
и пока я там возился с неукладками (у меня часто получались перекосы, полки
цеплялись, не садились, мокрые кирпичи шлепались мне на голову) -- я
наглатывался угарного запаха, он саднил дыхательное горло.
Нехватало глинокопов -- они тоже освобождались. Прислали на карьер и Борю
Гаммерова, так мы стали работать вместе. Норма была известная: за смену
одному накопать, нагрузить и откатить до лебедки шесть вагонеток (шесть
кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В сухую погоду мы вдвоём
успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек-бусенец. Сутки, и двое,
и трое, без ветра, он шел не усиливаясь и не переставая. Он не был
проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. "На трассе
дождя не бывает!" -- знаменитый лозунг ГУЛага. Но в Новом Иерусалиме нам
что-то не дают и телогреек, и под этим нудным дождичком на рыжем карьере мы
барахтаемся и мажемся в своих старых фронтовых шинелях, впитавших в себя к
третьему дню уже по ведру воды. И обуви нам лагерь не даёт, и мы раскисляем
в жидкой глине свои последние фронтовые сапоги.
Тузенбах? Ведь он всё мечтал работать на кирпичном заводе. Помнишь? -- так
наработаться, чтобы придти домой, повалиться и сразу уснуть. Он полагал,
очевидно, что будет сушилка для мокрого, будет постель и горячее из двух
блюд.
следующей вагонетки (глина плохо отскакивает), я говорю уже с раздражением:
заставляли по воскресеньям собирать с ребятами железный лом? С них по
понедельникам не требовали конспектов Священного Писания? Им классного
руководства не навязывали бесплатно? Не гоняли их по кварталам всеобуч
проводить?
трудиться! Да трудитесь, чёрт бы вас побрал, кто вам не даёт? Такая будет
счастливая жизнь! такая! такая!! -- какая? С овчарками бы вас проводить в
эту счастливую жизнь, знали бы!..
глины, он едва взбрасывает каждую до борта вагонетки. Всё же второй день он
старается держать нас на уровне Владимира Соловьева. Обогнал он меня и тут!
-- сколько уже читал Соловьева, а я ни строчки из-за своих бесселевых
функций.
та голова сейчас.
надо свалиться на лагерное дно, чтобы понять своё убожество?
Скрадываем день и плетёмся в лагерь. Но ничто радостное не ждет нас там:
трижды в день всё тот же чёрный несолёный навар из крапивных листьев, да
однажды -- черпачок кашицы, треть литра. А хлеба уже срезали, и дают утром
450, а днём и вечером ни крошки. И еще под дождем нас строят на проверку. И
опять мы спим на голых нарах во всём мокром, вымазанные в глине, и зябнем,
потому что в бараках не топят.
размок, и мы вовсе в нём увязаем. Сколько ни возьми на лопату и как не
колоти её о борт вагонетки -- глина от неё не отстает. Приходится всякий раз
дотягиваться и рукой счищать глину с лопаты в вагонетку. Тогда мы
догадываемся, что делаем лишнюю работу. Мы отбрасываем лопаты и начинаем
просто руками собирать чавкающую глину из-под ног и забрасывать её в
вагонетку.
снаряда. Он худ и желт, обострились мертвецки его нос, уши, кости лица. Я
присматриваюсь и уже не знаю: зимовать ли ему в лагере.
философия, ни литература у нас не идут. Даже руки стали тяжелы, как лопаты,
и виснут. Борис предлагает:
думать. Например стихи писать. В уме.
какото же упорного таланта над его желтым лобиком! *(8)
не снимают с карьера, а приходит Матронина, огненно меча взоры (тёмной
накидкой закрыта её красная голова), с обрыва руками показывает бригадиру в
разные концы карьера. Да нас доходит: сегодня не снимут бригаду в конце
смены в два часа дня, а будут держать на карьере, пока норму не выполним.
Тогда и обед и ужин.
всюду на глине и в вагонетке у нас. Изрыжели голенища наших сапог, во многих
рыжих пятнах наши шинели. Руки окоченели от холодной глины, уже и ими мы
ничего не можем забросить в вагонетку. Тогда мы оставляем это бесполезное
занятие, взлезаем повыше на травку, садимся там, нагибаем головы, натягиваем
на затылки воротники шинелей.
своём просторном досуге, спорят о мировых проблемах в студенческих кафе. Они
уже печатаются, выставляют картины. Выворачиваются, как по-новому исказить
Акунин Борис
Лукьяненко Сергей
Конан-Дойль Артур
Каменистый Артем
Контровский Владимир
Никитин Юрий