губу и молча, страшно начавши темнеть ликом, взмахнул шестопером, веля
заворачивать рать. Он уже рычал, отдавая приказы, тяжко дышал, запаленный,
точно конь, и - явись ныне перед ним сам Олег - бросил бы, наверно, в
безоглядный напуск все наличные силы, сам поведя ратных в бой. Но,
казалось, противник только того и ждал. Когда уже полки москвичей начали
переходить Вожу, справа и с тыла восстал вопль, и густые массы рязанской
конницы обрушились сзади на поворотивших и нарушивших строй
великокняжеских ратников.
Андреич спасал свой расстроенный нежданным ударом с тыла полк. Два часа не
ведал, чем окончит эта слепая, безобразная битва. Где-то, в коломенской
стороне, рязане уже грабили шатры и обозы московитов, где-то еще скакали
на помочь, где-то уходили, рассыпаясь по кустам, раменью и чернолесью,
разгромленные полки. День мерк. Серпуховский князь то врезался в сечу,
кровавя свой воеводский шестопер, то останавливал бегущих, тряс кого-то за
грудки, срывая с седла, орал сам неведомо что, кого-то собирал вновь и
вновь, вокруг него мгновеньями пустело все, и тогда открывалась полевая
ширь со скачущими вдали в разных направлениях кметями, с ковыляющими к
спасительной ограде кустов спешенными и увечными воинами, с какой-то
одинокой раненой лошадью, что со свернутым набок седлом, запутавшись
передними копытами в сбруе, с диким ржанием прыгала, взвиваясь на дыбы и
почти падая, вся в пене, со страшным, кровавым, уже совершенно безумным
взором, и пронзительно, предсмертно уже визжала, призывая мертвого хозяина
своего...
князь подумал, что спасен: новый московский полк на рысях выкатил из-за
леса. Скакали обретшие князя своего вестоши, и следовало только медленно
отступать по направленью к Оке, отступать, собирая разбежавшихся ратных,
чтобы затем всеми силами устремить на помочь Михайле Андреичу Полоцкому.
Так еще можно было ежели и не одолеть Олега, то, по крайности, спасти
рать.
Владимир Андреич, мечтая уже об одном: окровавить саблю в поединке с
неуловимым противником. Он вырвал, сколотил, собрал еще один конный полк и
послал его на выручку полочанам и думал, верил, что одолевает врага, пока
в сумерках не воротил к нему в окровавленном платье один из посланных им
воинов повестить о том, что Михайло Андреич Полоцкий (сын Андрея
Ольгердовича) убит, и полк неостановимо бежит, потерявши своего князя, и
что уже некому и незачем помогать за Вожею, где, кто не бежал и не пал
костью, ныне угодил в полон.
темноте. Рязанский князь проезжал под знаменем в густой толпе своих кметей
и остановился на взлобке, глядя из-под руки, стараясь понять, кто эти
воины, там, в обережье. Но ни сил бросить их на рязанского князя, ни уже и
желания битвы у Владимира Андреича не было. Он молча поднял свой
воеводский шестопер, приветствуя противника, и сам не ведал, заметил ли
его Олег и ему ли кивнул шеломом, украшенным пучком соколиных перьев. Так
они и разъехались, не вступив в бой. Видно, кони у рязанских воев были так
же до предела измучены, как и у московитов. А может быть и то, что Олег по
рыцарству своему не похотел позорить пленением уже разбитого им и
сокрушенного дозела знаменитого московского полководца.
свод подернут пылью и словно бы выцвел. Вянут травы, высокие, по брюхо
коню, сухо шелестят, цепляя за стремена и низко опущенные потники
монгольских высоких седел. Вереница мирян и духовных с татарскою обслугой
неспешно движется к далекому еще Киеву. Редки селения, редки, по логам, по
руслам степных рек, острова леса. Все устали. Греческие клирики с
русскими, упустившими Пимена, доругиваются напоследях. Греки, зная нравы
нынешней столицы православия, ожидают от сбежавшего Пимена многоразличного
худа...
Подскакивают к сбившемуся в кучу каравану, горячими, жадными глазами
ошаривают путников. Кто-то из татар дергает за крест на груди митрополита
Никандра, пытаясь снять. Ругань, вопль...
концы шариками свинца сопровождающие караван ордынские воины. Подскакавшие
щерятся, ярятся, отступают наконец, когда их предводитель получает
несколько серебряных флоринов, с протяжным криком заворачивают коней и
уносятся прочь.
внимательные коршуны. Пролетит на самом окоеме, почти не касаясь земли,
стайка джейранов, вспугнутых конским ржанием, и опять тишина, ненарушимая
тишина шири и пустоты, в которой лишь незримо льющаяся с выси трель
жаворонка и нарушает порою степное безмолвие.
строгому наказу Нила, им надлежит забрать с собой, дабы (как явствует из
прежних соборных решений) лишить наряду с Пименом сана митрополита
русского. В тороках везут патриаршью грамоту, и этот клочок пергамена
становит сильней татарских сабель и гибельных стрел, ибо за ним - <ограда
закона>. И будут смуты, свары, грызня и подкупы, но, когда дело все же
дойдет до соборных решений, решительное слово свое скажут установления
некогда живших и уже умерших людей, решения соборов, состоявшихся века
назад, установления, принятые вереницею патриархов, синклитами
митрополитов и епископов, - ибо без власти закона невозможна жизнь
государств, и империи рушатся в пыль, егда властители посрамляют законы,
создавшие некогда их величие.
обрывистой, стороне Днепра восстает город, некогда красивейший всех, -
мати градам русским, когда-то на три четверти уничтоженный, притихший,
утонувший в пустырях и садах и только ныне восстающий вновь...
сумели (или не восхотели?) вытащить из затвора Дионисия, рукоположенного
Нилом на русскую митрополию. Почему, забрав-таки с собою Киприана и
проследовав конями через Валахию на Царьград, они покинули того, кого
должны были бы забрать с собою в первую голову?
что стояло за этим? Неужели так уж легко было в пору ту захватить и
держать в узилище столь важное духовное лицо? Католики? Сам Киприан?
Князь, упершийся, невзирая на все уговоры и угрозы? Как и почему греческие
послы не настояли на освобождении Дионисия? Или уж дело с унией столь
далеко зашло, что властная длань католической воли сказалась и тут?
разговор Киприана с литовским князем...
спасению - иметь собственного митрополита! - медленно, с обстоянием,
говорит Киприан, угрюмо взглядывая в мерцающий, внимательный взор <своего>
князя (Владимир Ольгердович православный, а подготовка к унии с Польшею
идет уже полным ходом, о чем ведают тот и другой).
Киприан сказал наконец все и ждет ответа.
обдумывает, отвечает наконец, спокойно и твердо:
(Которую можно ускорить!) - Последние слова явно не были произнесены ни
тем, ни другим, но подумались обоими, ибо живой Дионисий даже и в железах
продолжал оставаться митрополитом Руси...
Выпустить Дионисия - значило для него окончательно лишить себя всех надежд
на русский духовный престол... Но мы не ведаем! Слишком сурово обвинять
Киприана в смерти Дионисия, не зная доподлинно ничего. И все же... И
все-таки! Или опять католики, и не так уж виноват Киприан, а деятельность
Дионисия во Пскове была замечена и по достоинству <оценена> латинскими
прелатами из Вильны и Кракова, и вновь перед нами растянутый на
тысячеверстные пространства и столетия времени замысел подчинения Руси
латинскому престолу, и плен (и гибель!) Дионисия была местью за
<неподчинение> - неприятие унии с Римом?
в тюрьме.
трагического человека. Стрела, остановленная в полете; гепард, зависший в
прыжке; слово, замершее в пространстве, так и не долетев до цели...
Никакие сравнения не могут передать главной муки мужа, лишенного деяния,
пламенного проповедника без паствы, духовного вождя, месяцами вынужденного
томиться пленом и неизвестностью! И все попытки вырваться - тщетны, и все
старанья бежать оборачиваются провалами... И давно бы, ежели б не Господь,
не молитва, голову разбил о двери своей тюрьмы!
Чашка воды и кусок хлеба, впрочем, не всегда и съедаемый. За месяцы
затвора новопоставленный митрополит высох, лик истончал до синевы. Глаза,
обведенные тенью, стали огромными. Когда его выводят в церковь, то по
Якубенко Николай
Махров Алексей
Суворов Виктор
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Афанасьев Роман