Потому что оно заново открывало официально как бы несуществующую -- по
крайней мере, в поэзии -- сторону Ленинграда. Кстати, как вы
предпочитали называть этот город -- Ленинградом, Петербургом?
[Бродский:]
конечно, мое детство предрасположило меня к острому восприятию
индустриального пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства,
открытого, заполненного какими-то не очень значительными, но все же
торчащими сооружениями...
[Волков:]
[Бродский:]
Охтинского химкомбината. Вся эта поэтика нового времени...
[Волков:]
есть советского, времени. Потому что задворки Петербурга тогда просто
перестали изображать. Когда-то это делал Мстислав Добужинский...
[Бродский:]
[Волков:]
изобразительном искусстве, и в стихах -- стал очень условным местом. А
читающий ваше стихотворение тут же вспоминает реальный город, реальный
пейзаж -- его краски, запахи.
[Бродский:]
много всего наложилось, что мне трудно об этом говорить. Одним словом
или одной фразой этого ни в коем случае не выразить. На самом деле это
стихи о пятидесятых годах в Ленинграде, о том времени, на которое
выпала наша молодость. Там даже есть, буквально, отклик на появление
узких брюк.
[Волков:]
[Бродский:]
пятидесятых годов. Тут многое намешано, в том числе и современное кино
-- или то, что нам тогда представлялось современным кино.
[Волков:]
"...Вновь я посетил...".
[Бродский:]
ставится под сомнение, да? Я всегда торчал от индустриального пейзажа.
В Ленинграде это как бы антитеза центра. Про этот мир, про эту часть
города, про окраины, действительно, никто в то время не писал.
[Волков:]
-- вот эти стихи...
[Бродский:]
совершенно другие ассоциации.
[Волков:]
[Бродский:]
университета, где я "пас" девушку в то время. Это и была Малая Охта. Я
все время ходил туда пешком, а это далеко, между прочим. И вообще в
этом стихотворении главное -- музыка, то есть тенденция к такому
метафизическому решению: есть ли в том, что ты видишь, что-либо важное,
центральное? И я сейчас вспоминаю конец этого стихотворения -- там есть
одна мысль... Да ладно, неважно...
[Волков:]
остался"?
[Бродский:]
[Волков:]
1962 году?
[Бродский:]
ленинградской топографии -- это все-таки очень сильный развод,
колоссальная разница между центром и окраиной. И вдруг я понял, что
окраина -- это начало мира, а не его конец. Это конец привычного мира,
но это начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше,
огромней, да? И идея была в принципе такая: уходя на окраину, ты
отдаляешься от всего на свете и выходишь в настоящий мир.
[Волков:]
декоративного Петербурга.
[Бродский:]
эта декоративность носит несколько безумный оттенок. И тем она
интересна. А во-вторых, окраины тем больше мне по душе, что они дают
ощущение простора. Мне кажется, в Петербурге самые сильные детские или
юношеские впечатления связаны с этим необыкновенным небом и с какой-то
идеей бесконечности. Когда эта перспектива открывается -- она же сводит
с ума. Кажется, что на том берегу происходит что-то совершенно
замечательное.
[Волков:]
что в конце этой длинной улицы...
[Бродский:]
заранее -- все равно, когда ты смотришь, ничего не можешь с этим
ощущением поделать. И особенно это впечатление сильно, когда смотришь,
скажем, с Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в сторону Новой
Голландии вниз по течению и на тот берег. Там все эти краны, вся эта
чертовщина.
[Волков:]
[Бродский:]
закатов, да? И предрекал то-се, пятое-десятое. На самом деле главное --
не в цвете заката, а в перспективе, в ощущении бесконечности, да?
Бесконечности и, в общем, какой-то неизвестности. И Блок, на мой
взгляд, со всеми своими апокалиптическими видениями пытался все это
одомашнить. Я не хочу о Блоке говорить ничего дурного, но это, в общем,
банальное решение петербургского феномена. Банальная интерпретация
пространства.
[Волков:]
аутсайдера в советском обществе? Ведь вы не пошли по протоптанному пути
интеллектуала: после школы -- университет, потом приличная служба и т.
д. Почему так получилось? Почему вы ушли из школы, недоучившись?
[Бродский:]
[Волков:]
[Бродский:]
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Свержин Владимир