окружающий недостаточно оригинальный мир. Они сердятся на классиков, что те
исчерпали сюжеты и темы. Они сердятся на свои правительства и своих
реакционеров, не желающих понять и перенять передовой советский опыт. Они
наговаривают интервью в микрофоны радиорепортеров, прислушиваясь к своему
голосу, кокетливо поясняют, что они [хотели сказать] в своей последней или
первой книге. Очень уверенно судят они обо всём на свете, но особенно -- о
процветании и высшей справедливости нашей страны. Только когда-нибудь к
старости, составляя энциклопедии, они с удивлением не найдут достойных
русских имён на наши буквы, на все наши буквы...
на всём карьере, и на всём поле за зоной никого. В серой завесе -- заветная
деревенька, и даже петухи все спрятались в сухое место.
волоча их как тачки тяжелые за собой, идем в обход матронинского завода --
под навес, где вокруг гофманских печей, обжигающих кирпич, вьются пустынные
галереи. Здесь сквозит, холодно, но сухо. Мы утыкаемся в пыль под кирпичный
свод, сидим.
оживленно ищут что-то. Когда находят -- пробуют на зуб, кладут в мешок.
Потом садятся -- и едят по такому серо-чёрному куску.
вреда. А килограмм в день к пайке поджуешь -- и вроде нарубался. Ищите, тут
среди угля много!..
нас на ночь. Но -- гаснет всюду электричество, зона остаётся без освещения,
и зовут на вахту всех. Велят взяться под руки и с усиленным конвоем, лаем
псов и бранью ведут в жилую зону. Всё черно. Мы идем не видя, где жидко, где
твёрдо, всё меся подряд, оступаясь и дергая друг друга.
плиты "индивидуальной варки". И в столовой -- две керосиновых лампы около
раздачи, ни лозунга не перечесть, ни увидеть в миске двойной порции
крапивной баланды, хлещешь её губами наощупь.
черпака чёрной баланды. Кажется, мы слабели и в тюрьме, но здесь -- гораздо
быстрей. В голове уже как-будто подзванивает. Подходит та приятная слабость,
когда уступить легче, чем биться.
кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.
жизнь. А теперь прошу тебя -- пошли мне смерть...
волнует: ведь в перечнях запрещаемого оружия никто не указывает охранных
овчарок. А людям от них больше нежитья, чем от ракет.
Ингал лотом в другом лагере так же всё писал, отгородись у себя на нарах, --
арестанты просили его, потом стали требовать, чтобы он показал, [[что]] он
пишет (может -- доносы?). Но увидев в этом лишь новое насилие над
творчеством, только с другой стороны, -- он отказался! И его -- избили...
крохотным столбиком была отмечена.
узнает конца Кампесино. Кампесино переживет своего описателя. Я слышал, что
во время Ашхабадского землетрясения он вывел группу зэков из рухнувшего
лагеря и перевел горами в Иран (струсили и пограничники).
никому и не давали; вряд ли и полупроценту осужденных по ней. Но и в этом
полупроценте случаев непримиримый дух амнистии пересиливал её смягчительную
букву. Я знал одного парня -- кажется, Матюшина (он был художником в
лагерьке на Калужской заставе), который получил 58-1-б за плен что-то очень
рано, чуть ли не в конце 1941 года, когда еще не решено было, как это
расценивать, сколько давать. Матюшину дали за плен всего три года --
небывалый случай! По концу срока его, разумеется не освободили, откладывая
до Особого Распоряжения. Но вот раэразилась амнистия! Матюшин стал просить
(где уж там требовать) освобождения. Почти 5 месяцев -- до декабря 1945-го
перепуганные чиновники УРЧа отказывали ему. Наконец, отпустили к себе в
Курскую область. Был слух (а иначе и поверить нельзя!) что вскоре его
загребли и добавили до [[червонца]]. Нельзя же пользоваться рассеянностью
первого суда!
долг фронтовому дезертирству, без которого вся наша история пошла бы не так
совсем.
доказана и к пересмотру нет оснований. Лишь в 1962-м, через 20 лет
прекращено было их дело по 58-10 (антисоветский умысел) и 58-11
("организация" из мужа и жены). По статье же 193-17-7-г (соучастие
дезертирству) определена была им мера 5 лет и применена (! через двадцать
лет!) сталинская амнистия. Так и написано было двум разбитым старикам в 1962
году: "с 7 июля 1945 года вы [[считаетесь освобожденными]] со снятием
судимости"!
туберкулёза. Я чту в нем поэта, которому не дали и прохрипеть. Высок был его
духовный образ, и сами стихи казались мне тогда очень сильны. Но ни одного
из них я не запомнил, и нигде подобрать теперь не могу, чтоб хоть из этих
камешков сложить надмогильник.
легче и доступней всего. А и труднее вместе. Как о всяком быте, надо
рассказать от утра и до следующего утра, от зимы и до зимы, от рождения
(приезда в первый лагерь) и до смерти (смерти). И сразу обо всех-обо всех
островах и островках.
скучно.
и хитрости. Работа эта, кто не сумел оттолкнуть других и пристроиться на
мягоньком, -- работа эта [общая], та самая, которая из земли воздвигает
социализм, а нас загоняет в землю.
Тачку катать ("машина ОСО, две ручки, одно колесо"). Носилки таскать.
Кирпичи разгружать голыми руками (покров кожи быстро снимается с пальцев).
Таскать кирпичи на себе "козой" (заспинными носилками). Ломать из карьеров
камень и уголь, брать глину и песок. Золотоносной породы накайлить шесть
кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю копать, просто землю грызть
(кремнистый грунт да зимой). Уголёк рубить под землею. Там же и рудишки --
свинцовую, медную. Еще можно -- медную руду молоть (сладкий привкус во рту,
из носа течёт водичка). Можно креозотом пропитывать шпалы (и всё тело своё).
Тоннели можно рубить для дорог. Пути подсыпать. Можно по пояс в грязи
вынимать торф из болота. Можно плавить руды. Можно лить металл. Можно кочки
на мокрых лугах выкашивать (а ходить по полголени в воде). Можно конюхом,
возчиком быть (да из лошадиной торбы себе в котелок овес перекладывать, а
она-то казенная, травяной мешок, выдюжит, небось, однако и подохни). Да
вообще на [сельхозах] можно править всю крестьянскую работу (и лучше этой
работы нет: что-нибудь из земли да выдернешь).
золотцо добывается). Но старше всех работ Архипелага -- лесоповал. Он всех
зовёт, он всех поместит, и даже не закрыт для инвалидов (безруких звеном по
три человека посылают утаптывать полуметровый снег). Снег -- по грудь. Ты --
лесоруб. Сперва ты собой утопчешь его около ствола. Свалишь ствол. Потом,
едва проталкиваясь по снегу, обрубишь все ветки (еще их надо тискать в снегу
и топором до них добираться). Всё в том же рыхлом снегу волоча, все ветки ты
снесешь в кучи и в кучах сожжешь (а они дымят, не горят). Теперь лесину
распилишь на размеры и соштабелюешь. И норма тебе на брата в день -- пять
кубометров, а на двоих десять. (В Буреполоме -- семь кубов, но толстые кряжи
надо было еще колоть на плахи.) Уже руки твои не поднимают топора, уже ноги
твои не переходят.
-- [сухим расстрелом].
Ты с дрожью отвращения будешь входить под сосновые и березовые своды! Ты еще
потом десятилетиями, чуть закрыв глаза, будешь видеть те еловые и осиновые
кряжи, которые сотни метров волок на себе до вагона, утопая в снегу, и
падал, и цеплялся, боясь упустить, не надеясь потом поднять из снежного
месива.
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Гюго Виктор
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Конан-Дойль Артур